Тайны и герои Века - [67]

И Нил Иванович глубоко задумался.

Затем он продолжил:

— Но сделай я это, и никто не оценил бы того блага, что принес бы я человечеству. Напротив, мое имя было бы проклято людьми как имя презренного предателя. Могу ли я не считать после этого людей легкомысленными глупцами? Но однако, судари мои, я заболтался, пора моим костям и на покой. Покойной ночи, милостивые государи.

И дед, встав с кресла, направился к двери, сделав нам небрежный жест ручкой.

Мой приятель пробормотал вполголоса:

— И слабым манием руки на русских двинул он полки…

Мы помолчали немного и тоже вскоре разошлись по своим комнатам.

Послесловие

Вспоминает внучка автора «Очерков уголовного мира» Ольга Кошко

24 декабря[2] скончался в Париже генерал Аркадий Францевич Кошко. Я не сознавала тогда, что исчезла крупная личность, свидетель усопшей эпохи. И вот много лет спустя я ясно помню человека, который так успешно владел искусством быть дедушкой. Глубокое огорчение тогдашнего ребенка с годами смягчилось, и его заменили трогательные воспоминания. Иногда печальные, иногда забавные. И, думая о блестящей карьере этого человека, который был столь же целостным явлением как в своей профессиональной жизни, так и в семейной, я горда и счастлива, что мне довелось — к сожалению, слишком недолго — жить возле него.

Я помню его приятную внешность, теплый глубокий голос, но особенно глаза, от взгляда которых иногда хотелось провалиться под землю, но которые могли вознести и на небо. Я, конечно, не отдавала себе отчета, но мне мои родители рассказывали, что дедушка был роста чуть выше среднего, необычайно прямой осанки, отчего казался выше, чем был на самом деле. Он был очень красив, особенно когда был уже немолодым. Я помню его серебристые волосы, черные густые брови и снова — глаза, в которых читалась нередко очень глубокая грусть. Несмотря на это, он был жизнерадостным, любил хороший стол, понимал толк в винах, мог часами рассказывать смешные анекдоты, разыгрывая их в лицах, подбирая различные акценты и говоры. Он нравился людям и любил нравиться, что глубоко задевало мою бабушку, которую он обожал. Дедушка был человеком необычайной доброты и человеколюбия. Он постоянно помогал своим соотечественникам-эмигрантам, тем, кто был несчастнее или менее удачлив, чем он. На ужин самому ему выпадала зачастую лишь чашка чая с кусочком хлеба, и то если последний оставался.

Конечно, как у всякого, у него были и недостатки. Я помню, как он сердился. Редко, но яростно. И его сконфуженный вид, когда все улаживалось. В семье говорили, что эта черта характера развилась только после революции, например, я помню, как он воспринял и признание Францией большевистской России. Вспоминая эту сцену, я дрожу и сейчас.

Он умел рассказывать удивительные приключения, основывающиеся на подлинных фактах, но несколько адаптированные к моему возрасту. Я слушала его с открытым ртом, с замиранием сердца от страха, а порой хохотала до слез. Никто не умел, как он, разделять мое горе или радость. Однако — боже упаси! — если я совершала нехороший поступок и пыталась его скрыть: дедушка молча смотрел на меня такими глазами, что я тут же начинала рыдать и во всем сознавалась. Нечто подобное случалось и с преступниками, которых он допрашивал. И это меня ничуть не удивляет.

Глубоко верующий, он каждый вечер запирался в своем кабинете и молился. Во всем доме царила в этот час тишина. А я, заинтригованная этой дверью, которая каждый вечер запиралась, пыталась тайком подсмотреть. Однажды плохо запертая дверь не сопротивлялась. Я посмела ее толкнуть. Но дедушка одарил меня таким леденящим взглядом!.. Я удрала и спряталась. Но речи об этом случае он никогда не заводил.

Дедушка обожал играть в карты. Он приводил в отчаяние своих партнеров, потому что никогда не проигрывал. Он знал все тонкости виста и покера. И особенно, что было самое удивительное, он знал все последующие ходы своих противников.

Наше бегство из России я помню довольно смутно. У меня болело ухо, я плакала. И только дедушка мог меня успокоить. Он носил меня на руках, качал и согревал своим дыханием мое больное ухо. Мама рассказывала, что это происходило в Севастополе, было очень холодно.

Затем мои воспоминания становятся более точными. Турция. Разговоры между взрослыми, которые я слушала, не понимая. Прием дедушки и мамы у великого визиря, о котором они говорили с немалым удовлетворением. Затем частное сыскное бюро. Дела становились все интереснее и доходнее, но снова пришлось срочно уезжать. Вся семья теснилась в лодке, которая подплывала к огромному пароходу. Я помню веревочную лестницу, по которой мы поднимались. Я была на руках у папы, кричала от страху. А дедушка был уже наверху. Он взял меня у папы и, прижимая к груди, успокаивал. Затем я помню большую каюту с двухъярусными койками. Пароход опасно качало. Путешествие было ужасное. Средиземное море штормило. Всех взрослых тошнило, меня — нет. Я помню, как дедушка страшно ругался, проклиная Кемаль-пашу, большевиков, погоду и море. И все это помогая матросам откачивать воду, передавая наверх ведро за ведром.