Тайны французской революции - [14]

Взволнованный и нетерпеливый, он топнул ногой.

— Никогда, однако, не наступят эти десять часов! — прошептал он.

Он стоял спиной к двери. Ивон неожиданно вошел в будуар, крича на щегольской манер:

— Э, да это гажданин Диекто! А, ба! Господин Баас, что за наод вы назвали? Какие-то нищие, честное слово! Ни одного любезного господина, чтоб избавить меня от моих двухсот луидоов в хоть какой-нибудь иге.

Из всех страстей, разорявших Барраса, страсть к картам была самая сильная, превосходившая даже его любовь к женщинам. При виде золота, брошенного Щеголем на игорный стол, подле костей крепса, Барраса моментально загорелся азартом. Он подумал, что время, казавшееся ему вечностью, пройдет скоро в обыгрывании неожиданно встретившегося ему противника.

Поэтому он отвечал, улыбаясь:

— Если вы не нашли между всеми моими приглашенными желанного для вас человека, то разве вы не знаете, что я обязан быть к услугам гостя, когда он в затруднении?

— Вот это хоошо сказано! — вскричал кавалер, усаживаясь за стол.

— Только предупреждаю, что я должен оставить вас через двадцать минут, — сказал Баррас.

— Это больше, нежели нужно, чтоб поигать безделицу, состоящую из двухсот луидоов.

Бросая кости, Ивон думал: «Если я у него выиграю, то он без всякого затруднения оставит меня. Если же, напротив, я ему высыплю свои деньги, то деликатность заставит его вернуться, чтоб дать мне отыграться».

Когда било десять часов, кавалер проиграл сто луидоров.

В эту минуту вошел швейцар и прошептал что-то на ухо Баррасу. Тот поспешно встал.

— Извините, гражданин, я должен встретить одну только что приехавшую даму.

— Пожалуйста, не стесняйтесь, гажданин, я буду тепеливо ждать вашего возващения.

Баррас бросился вон.

«Ты уж отведал приманки, — думал Ивон. — И вернешься снова, чтобы попасться на удочку».

Он с чисто бретонским хладнокровием оставался у стола, на котором лежала ставка еще не доконченной партии. Осматривая будуар, он говорил себе:

— Это, наверно, убежище Барраса, куда он удаляется от шума и толпы; поэтому он вернется в свое логовище и приведет ко мне свою красавицу, когда устанет прогуливаться с ней.

Скоро он догадался по гулу, долетавшему из залов, о приближении Директора, но в сопровождении многочисленной свиты. В зеркале, отражавшем длинную анфиладу комнат, к которым он сидел спиной, Бералек увидал подходившего Барраса, веселого и сияющего и окруженного Чудихами.

— Кто же из всех этих милых созданий — именно та… которую я ищу? — спрашивал себя Ивон.

Толпа прелестниц ворвалась в будуар, не обращая внимания на присутствие молодого человека и продолжая осаждать сластолюбивого Директора просьбами удовлетворить их жадное любопытство.

— Ну, полноте, виконт Баррас, бросьте вашу секретность и скажите нам, откуда у вас эта богиня красоты? — спрашивала госпожа Талльен.

— С Олимпа, на котором вы царствуете, красавица Венера, — отвечал Баррас.

Светский язык описываемой эпохи при обращении с этими дамами, так мало прикрытыми одеждой, требовал употребления древних имен и названий. Если женщины не были богинями Олимпа, то обращались в Аспазий, Лаис или по меньшей мере в обольстительных афинянок.

— Исповедуйтесь, любезный директор, вы еще успеете, пока ваша таинственная красавица танцует менуэт с Тренисом; этот бог танцев употребляет добрую четверть часа только на один свой знаменитый реверанс шляпы, — сказала госпожа Гамелин.

— Да, да, исповедуйтесь-ка! — кричал хор женщин.

— Э, дамы, — возразил со смехом Баррас, — она явилась ко мне в одно прекрасное утро…

— О! Гражданин Баррас, в прекрасное утро! Откровенны ли вы? Не прекрасный ли вечер? — лукаво поправила госпожа Шато-Рено.

— Утром или вечером, не все ли равно? — сказал Директор.

— Очень даже не все равно. Определите точнее.

— Да, точнее, точнее! — восклицал батальон любопытных женщин.

— Ах! Ну так был полдень.

— А! Час вашего отдыха, это кстати… Очень хорошо! Больше мы не спрашиваем, мы узнали главное, — сказала Леклерк.

Паулина Бонапарт, сходившая с ума от удовольствий, шума, гвалта и необыкновенной атмосферы праздника, часто убегала от своей строгой семьи и смешивалась с толпой Чудих, которые ненавидели ее и с лихвой воздавали ей за ее колкий язычок.

— Но виконт не сказал еще, откуда у него эта красота! — настаивала госпожа Гингерло.

Преследование возобновилось.

— Да! да! Откуда она? — подхватила толпа.

— Я вам сказал: из тех же стран, откуда и все вы, mesdames, для блаженства тех, которые восхищаются вами… с неба, — возразил галантный, но скромный Баррас.

— Откуда бы она ни была, она чрезвычайно красива, — заметила госпожа Рекамье.

— Да, у нее длинные великолепные волосы, которые ей гораздо больше к лицу, чем эти ужасные модные сосиски, — просвистала Паулина Бонапарте, которая, сохранив свою длинную прическу, намекала на завитки «a la tirebouchon» госпожи Талльен, красоте которой она завидовала.

В ответ на нелестное сравнение своих кудрей с сосисками госпожа Талльен кротко возразила:

— Да, вы правы. У этой дамы замечательные волосы, которые она не начесывает на уши.

Удар был меток. Если б паркет будуара не был покрыт ковром, то присутствующие услыхали бы бешеное топанье ножек госпожи Леклерк, уши которой, длинные, тонкие, без ясных очертаний, приводили Паулину в отчаяние.