Тайны древних руин - [58]

—Смирно!

—Вольно-вольно. По какому поводу собрались военные интеллигенты?

—Товарищ политрук, радиовзвод собрался...

—Вижу, что собрался и, по всем признакам, не на чай, а, как докладывал Нагорный, на лекцию.

—Маленько приврал он, товарищ политрук,— ответил командир взвода.

—Вот тебе и раз. А я уже и тему прикинул: искусство побеждать врага.

—Товарищ политрук, разрешите вопрос? — обратился я к нему.

—Давай.

—Когда вам присвоили звание политрука?

—Пожалуй, с полгода тому назад.

—А как отметили это событие?

—Меня поздравили, а я пригласил своих товарищей к себе на вечер.

—Так и меня ж поздравили, а я, товарищ политрук, во всем беру с вас пример.

Все засмеялись.

—Ну раз такое дело, посижу немного и я с вами.

Что же собирался сказать Нагорный? — спросил политрук, когда все сели за стол.

—Скажите вы, товарищ политрук.

—Ну что ж, упрашивать меня не надо, я не невеста на выданье. А скажу я вам, дорогие товарищи, вот что. Разные судьбы бывают не только у отдельных людей, но и у целых поколений. Не исключено, что именно нам, нашему поколению выпадет доля решать на поле боя судьбы не только нашей Родины, но и других народов. Вот когда может потребоваться предельное напряжение всех наших моральных и физических сил. Не каждому будет дано выдержать это испытание. Кое-кому из нас, возможно, придется отдать свои жизни за правое дело. Но как бы не сложилась ваша личная судьба, одно я вам желаю: всегда и везде сохранять мужество и достоинство советского человека, воинский долг, беззаветную преданность нашей отчизне.

Я обратил внимание, что политрук, высказывая свои мысли, не упомянул моего имени, ни разу не обратился ко мне с напутственным словом. Не знаю, как реагировал бы на это другой человек, но я нисколько не обиделся. Более того, считаю, что так и надо. Мне кажется, что в речах, обращенных к одному человеку, часто бывает примесь лицемерия. Они являются своеобразной платой за званый обед или ужин. Политрук же умно и тонко понимал это и, обращаясь ко всем, имел ввиду прежде всего меня. Я настолько проникся к нему уважением и доверием, что, поинтересуйся он моими личными делами, не колеблясь рассказал бы ему о самом сокровенном. Политрук, словно прочитав мои мысли, негромко сказал:

—Доброго тебе начала.

—И от меня,— добавил Веденеев.— Вы знаете, товарищ политрук, мы с Нагорным вроде как бы побратимы: на гарнизонной гауптвахте вместе отсчитывали срок своей службы.

—И вам досталось на орехи?

—За солидарность, товарищ политрук. Хотелось выручить дружка, да не получилось. Хорошо, что хоть начальник связи душевным человеком оказался: «Обоих,— говорит,— на гауптвахту».

Политрук засмеялся:

—Душевный человек, говоришь. Веденеева, значит, чтоб не скучно было Нагорному?

—Точно, товарищ политрук.

Немного побыл у нас Павел Петрович (так называл его, я слышал, комиссар дивизиона). Прощаясь с ребятами, политрук обратился ко мне с просьбой:

—Товарищ старшина второй статьи, проведите меня немного.— Во дворе штаба дивизиона он остановился и, внимательно посмотрев на меня, спросил:— Что у тебя за история с Хрусталевой?

Признаться, я готов был к любому вопросу, но только не к этому. Откуда он мог узнать о Марине Хрусталевой? Наверное, меня бросило в жар, потому что политрук, глядя на меня, мягко улыбнулся.

—Что, любишь?

—Очень.

—А ты хорошо ее знаешь?

—Знаю не только ее, но и семью. Это замечательные люди.

—А вот Демидченко другого мнения.

—Что вы, товарищ политрук. Отец Маринки летчик, воевал в Испании. Мать учительница, депутат горсовета. Сама Маринка комсорг группы, мастер спорта по стрельбе. Словом, замечательная девушка.

—Почему же Демидченко говорит, что она странная какая-то.

—Может быть, это еще вначале. Тогда поведение Маринки показалось немного странным и мне. Ну и начал знакомиться с ней самой, ее товарищами, семьей. Вот и дознакомился. Влюбился так, что не знаю теперь, что и делать. Об этом только вам, товарищ политрук.

—Спасибо, что доверяешь. Ну а в чем все-таки странность ее поведения?

—Она, конечно, что-то скрывает. Я несколько раз пытался выяснить, но она так ничего и не сказала. Грозилась даже, что если я еще раз спрошу ее об этом, она не захочет больше видеть меня.

—Даже так ставился вопрос?

—Да.

—А не дурачит ли она тебя?

—Что скрывает от меня что-то, это ясно без слов. Кстати, не только от меня, но и от матери. Но чтобы дурачить, нет, исключается. Скорее все это — какие-нибудь девичьи причуды.

—С причудами шут с ними. А вот если что-нибудь серьезное, тогда нам этого никто не простит.

—Товарищ политрук, ну пусть меня, а мать? Сами знаете, материнское сердце обмануть нельзя.

—Сам же говоришь, что скрывает и от матери.

—Так это ж если пустяк.

—Ну ладно, поживем увидим. Так, говоришь, не знаешь, что делать? Кончишь службу, и, если и она любит тебя, будете оба счастливы.

—В том-то все и дело, что ее не поймешь. Гордая она очень.

—Гордая— это хорошо. Лишь бы не капризная.

—Нет, девушка она самостоятельная, но с характером. И все бы ничего, да вот в последний раз, когда я зашел к ней домой, она почти не стала со мною разговаривать. До этого, казалось, радовалась моему приходу, а тут на тебе, сказала такое, что душа заболела. И хотя бы было за что, а то неизвестно. Будто кошка дорогу перебежала.