Тайны древних руин - [56]

Танчук, отстранив меня, начал тщательно измерять расстояние от краев углубления до стенок траншеи.— Сколько?

—Ну пятнадцать сантиметров.

—А здесь?

—Семнадцать.

—Так что ж ты хочешь?

—Как будто разница в два сантиметра— большое дело?

—В подрывном деле— большое,— ответил Танчук.

Я, хотя и не специалист по взрывному делу, но думаю, что два сантиметра в нашем деле не играют большой роли и что Лев Яковлевич, если и говорит об этом, то лишь для того, чтобы подчеркнуть исключительность своего положения. С другой стороны, Танчук прав в том отношении, что подрывное дело требует большой четкости в работе. А четкость и точность— неразлучные сестры. Допускается в чем-либо неточность, утрачивается вместе с нею и четкость. А там, гляди, появляются и ошибки. А они, ох, как дорого обходятся саперу. Недаром говорят, что сапер ошибается только раз в жизни. Танчук, казалось, прочитал мои мысли:

—Вот теперь ты, я вижу, понял. А теперь жми в укрытие.

Прогрохотал взрыв. Раскатистое эхо долго плутало в горах, пока не улеглось вместе с поднятым облаком пыли. Но еще до того из радиорубки выскочил, как ошпаренный, Звягинцев и заорал благим матом:

—Ты что, мать твою...

Что там могло произойти? Ведь взрывы были и раньше, но тогда Семен не реагировал на них. Я побежал в радиорубку. В ней стояло густое облако пыли, за которым рассмотреть что-либо было невозможно. Вернулся Звягинцев, но уже с Демидченко.

—Вот, командир, что делается.

—Что случилось?— спросил Демидченко.

—Сижу за столом, при исполнении служебных обязанностей, значит. Вдруг как бабахнет,— Звягинцев показал на восточную стену радиорубки,— и камни.

Когда пыль немного улеглась, мы увидели в стене зияющую дыру. Подошли ближе. Не верилось в то, что обнаружилось. В стене зияла не просто дыра, а настоящая амбразура. Толщина стены в этом месте составляла не менее полутора метра.

—Вот это да!— восхищенно заметил Танчук.

—Видел, командир? Дырке обрадовался. А то, что человека чуть не угробил, его не интересует.

—Ну кто мог знать, что тут такое инженерное устройство?— оправдывался Танчук.

То, что все обошлось благополучно, хорошо. Но то, что мы не произвели тщательных измерений и не определили, на каком расстоянии от стен радиорубки проходит траншея, это, конечно, серьезный просчет. Я высказал на этот счет свои соображения и предложил провести геодезическое исследование.

—Чего-чего?— спросил Звягинцев.

—Ну план, значит, составить.

—Командир, скажи ты им.

—Ты хоть понимаешь, что ото за дырка?— спросил Семена Танчук.— Да поставь сюда пулемет, и гора станет неприступной.

—Это ж для кого станет неприступной?— спросил Демидченко.

—Как для кого? Для противника, конечно.

—Для какого противника?

—Ну хоть бы для немца, скажем.

У Демидченко сузились зрачки и даже чуть побелели пятна на шее. Обычно это признаки гнева или ненависти. Сейчас же они выражали совсем другое. Мне вспомнилось, как однажды, еще до военной службы, я гладил кошку. Прижмурив глаза, она мурлыкала, и, казалось, в ту минуту ничто не могло потревожить ее. Шурша крыльями, прилетела стайка воробьев и метрах в десяти от меня уселась на заборе. Кошка приоткрыла глаза. В ее позе ничего не изменилось. Но зрачки начали суживаться, и я почувствовал, как в мое бедро, на котором сидела кошка, иголочками начали вонзаться когти животного. Это были признаки ощущения близости жертвы.

—Для немца, значит,— повторил  Демидченко.— А вы что же, краснофлотец Танчук, считаете, что на дружбу с Германией можно плевать?

—Ты, командир, брось эти штучки. Меня нечего брать на мушку.

—Мы, значит, заботимся об укреплении дружественных связей с Германией, а Танчук наоборот. Так?

—Нет, не так.

—А как же тогда понимать ваши слова?

—Сказал бы я тебе, командир, да людей много.

—Нечем, значит, крыть?

—Почему нечем?

—Да потому, что, во-первых, у нас с Германией договор, а во-вторых, мы никого не собираемся пускать на свою территорию.

—Товарищ старшина второй статьи, высокая боевая готовность подразделения — это не значит, что кто-то собирается пускать врага на свою территорию.

—А вот Танчук собирается.

—Факт,— поддержал командира Звягинцев.— Мало того, что чуть не угробил своего товарища, да еще и сеет среди населения панику.

—Ты что мелешь? Какую панику?

—Думаешь никто не слышит твоих взрывов?— неунимался Семен.— Думаешь, никто не видит, что делается на нашей горе?

Краснофлотец Звягинцев прав. Взрывы прекратить,— приказал Демидченко.— А если у кого много жеребячьей силы, тот может упражняться ломом и киркой. Против этого возражений нет. А насчет такого мы еще поговорим где надо.

Я иногда думаю, откуда у человека появляется такая накипь? Когда, на каком этапе жизни происходит у него надлом? Неужели ущербность в характере Демидченко появилась в тот момент, когда он смалодушничал, не признался в том, что забыл зарегистрировать принятую им радиограмму? Вряд ли. К тому времени его духовный мир уже зарос чертополохом. Вспомнилось, как в школе радиотелеграфистов один курсант спросил: «Вася, ну что ты все время копаешься, как жук в навозе?» Демидченко ничего тогда не ответил, но через некоторое время выяснилось, что этого он не забыл. Узнал о предстоящей учебной тревоге и перед отбоем насыпал в ботинки обидчика мелких острых камней. Курсант опоздал в строй и получил за это замечание. Позднее он все же узнал, что эта штука— дело рук Демидченко: «А ты, оказывается, пакостный человек. Повадки у тебя, Вася, как у хорька». Тогда я не придал этому случаю значения, а вот теперь почему-то вспомнил о нем. Дурные поступки, что падающие камни, увлекающие за собою мелкие куски горной породы. Осудительный поступок оправдать нельзя. Всякая попытка добиться этого приводит к осыпанию в характере человека, а иногда и к настоящему обвалу.