Тайны древних руин - [25]

—Заходи, матрос.

—А Маринка?

Приболела наша Маринка. И где только она могла простудиться, ума не приложу. Ни тебе дождя, ни холода, ни сквозняков. И вот какая беда.

Я зашел в комнату. Маринка лежала в кровати у окна с открытой форточкой. Щеки ее были покрыты болезненным румянцем, губы— настолько красные, что, казалось, перед моим приходом Маринка ела вишни да так и не успела вытереть ягодный сок. В глазах— выражение грусти, а вокруг них— легкий оттенок синевы.

—Ну что, некрасива я в таком виде, правда?

—Что ты говоришь, Маринка! Да знаешь ли какая ты?— я не преувеличивал. Болезнь действительно не красит человека. Но бывают минуты, когда организм в борьбе с недугом мобилизует все. И тогда человек, как воин в разгоряченной схватке, становится прекрасным. Вот такой казалась мне сейчас и Маринка.

—Ой, какую же чепуху мелю! Не утешайте меня, сама знаю, какая я.

—Нет, все правильно. Я вот... персидскую мимозу тебе принес. Выздоравливай побыстрее.

Маринка посмотрела на цветы, взяла их в руки и приблизила к своим глазам. Щеки зарделись сильнее. А может, это был розово-лиловый отсвет персидской мимозы? Глядя на необычно пышные ранние весенние цветы, Маринка несколько раз отдаляла их от себя, а потом снова закрывала ими свое лицо. Как преображается человек в минуты радости! Даже болезнь, кажется, отступает.

—Выздоравливай побыстрее, пожалуйста,— повторил я.

Маринка посмотрела на меня, а Потом отвернулась и, помолчав, сказала:

—Ничего... Не обращайте, пожалуйста, внимания.

Маринка была взволнована. И было отчего. В такую раннюю пору года далеко не каждую девушку одаривают цветами. А тут не просто цветы, а редкая персидская мимоза. Справившись с минутным волнением, Маринка спросила:

—А кому вы еще подарили такие цветы?

В этом вопросе прозвучала интонация легкого лукавства. Нет, это было проявлением не чувства ревности, а скорее желания позабавить себя ролью человека, посвященного в дела других, недавно познакомившихся людей. Мне кажется, что неудачники и слабые духом люди таких вопросов не задают. Они либо замыкаются в себе и до предела суживают круг людей, с которыми вынуждены общаться, либо бесконечно жалуются на различные трудности и все свои беседы сводят к постигшим их несчастьем. Я не люблю таких людей. Это большей частью эгоисты, только требующие и ничего не дающие взамен.

—А кому еще можно было подарить их? — в свою очередь спросил я.

—Не знаю,— деланно серьезным тоном ответила Маринка.— Может быть, той, которая любит нашу школу?

Вот оно, оказывается, в чем дело. Значит, Маринку уже успели навестить ее подружки и рассказать ей обо всех событиях в классе.

—Нет, той дарить цветы я не собираюсь.

—Почему?

—Хотя бы потому, что она старше меня.

—Что вы говорите? Она моложе даже меня. Правда, всего лишь на один месяц.

—Все это, как говорит наш Лев Яковлевич, не влияет никакого значения.

—Как это?— засмеялась Маринка.

—Несуразность,— засмеялся и я.— Но она так привилась у нас, что мы употребляем ее, где только можно.

Пришел врач, вызванный на дом к Хрусталевым. Он достал из своего чемоданчика халат, неторопливо надел его и, подойдя к постели Маринки, спросил:

—Ну-с, так как наши дела?

Я уступил ему свое место и, простившись с Маринкой, направился к двери.

—Извините, доктор,— услышал я позади себя.— Коля!

Честно скажу— это взволновало меня. Она первый раз назвала меня Колей.

—Не уходите, подождите, пожалуйста, во дворе,— добавила Маринка.

Я вышел из дому, положил на скамью пакет с радиопринадлежностями (не носить же их все время с собою) и медленно направился в крошечный приусадебный виноградник. Сколько дней я не был здесь? Два дня. Всего два дня, а какими стали виноградные лозы. Они почти вровень со мною, и маленькие листья уже касаются моего подбородка. Осторожно беру один листик пальцами. Крошечный такой, весь покрытый пушком. А по поверхности его идут тоненькие жилки. Именно по ним приходят от корней соки и наполняют растение жизнью. «Расти, малыш»,— произнес я вслух и отпустил от себя ветвь.

Я вернулся во двор в тот момент, когда выходил доктор. Он остановился, внимательно посмотрел на меня, словно решал какой-то свой вопрос, и сказал:

—Да-с. Идите, молодой человек, вас там ждут.

Я вошел в комнату Маринки и увидел ее улыбающейся. Рядом с кроватью на столике стояла глиняная вазочка с персидской мимозой.

—Доктор сказал, что я скоро уже могу ходить,— сообщила Маринка радостную для нее весть.— А это мама поставила цветы.— Светлая улыбка не сходила с лица Маринки. Радость! Не она ли является тем ключом, с помощью которого перед человеком, умеющим вызывать у других чувство радости, открываются души и сердца людей.

—А знаете, зачем я вас просила остаться?

—Нет, не знаю.

—Ну как вы думаете?

В голове у меня проносились самые всевозможные предположения, но ни одно из них не подходило для этого случая.

—Я же не поблагодарила вас за персидскую мимозу. Раньше таких цветов мне не приходилось даже видеть.

Я, наверное, покраснел, потому что Маринка, глядя на меня, рассмеялась. Услышав смех, в комнату вошла Анна Алексеевна.

—Что, матрос, рассмешил мою больную дочку?

Я не зря сравнил Маринку с царевной-несмеяной. За все те немногие встречи с ней мне ни разу не пришлось видеть ее по-настоящему веселой. Печать какого-то непроходящего горя лежала на ее задумчивом лице. А тут еще эта простуда.