Тайной владеет пеон - [141]

Фоджер втолкнул Наранхо обратно в его комнату, подвинул стул к порогу, загораживая вход, уселся и, играя пистолетом, сказал:

— Слушайте меня внимательно. Вы двое! Карибка и Ческа. Младший спит и не понимает, но это неважно. Я перестреляю вас всех, если хоть кто-нибудь в течение часа шевельнется. Мне нет дела, зачем выскочил Ческа, и, если операция удастся, я забуду об этом. Но помните: одно движение к двери — и запишите себя в покойники. Сержант, стань рядом и держи карибку под прицелом.

Старинные часы, висящие на стене, отбили удар. Наранхо стало душно; американец кричал в телефон, что их окружат в восемь пятьдесят. Остается… Пять­десят долой пятнадцать... Никак не получается. Сколь­ко же остается?

— Мерзавец, — сказала вдруг Мэри. — Проклятый гринго! Что они задумали?

Она заговорила на своем родном наречии, и Наранхо ей ответил на нем же.

— Молчать, — лениво сказал Фоджер. — Один уже лежит лицом к небу.

Слышно было только, что качается массивный маят­ник: тик-так, тик-так...

А Наранхо послышалось: «Восемь пятьдесят — во­семь пятьдесят».

31. НАСТОЯЩИЕ ГОЛОСА ГВАТЕМАЛЫ

Мэри сидела на полу, прислонившись к ножке стула. Фоджер застал ее в поисках наперстка, выпавшего из рук. Так она и осталась на полу — ошеломленная, боя­щаяся и за своего младшего, и за Наранхо, готовая и за того, и за другого подраться с американцем.

Скосив глаза, Наранхо увидел на краю стола за­остренный с двух сторон тесак. Он походил на мачете, каким срезают бананы или сахарный тростник, но пред­назначался для более тонких операций (Мэри им кро­шила овощи) и был поуже, а насажен на тонкую изящ­ную рукоятку. Рукоятку эту выпилил и украсил резь­бой Наранхо. Мэри была очень довольна подарком. Но сейчас, как видно, она не видела ни резьбы, ни ножа и, не отрываясь, с опаской и отвращением следила за движениями тяжелого черного пистолета, болтавшегося в руке Фоджера.

Фоджеру первому надоело молчать. Он еще раз взглянул на часы и, вполне удовлетворенный, улыб­нулся.

— Еще полчаса, — сказал Фоджер, — и чумазые чапины увязнут в капкане. Молите бога, вонючие карибы, чтобы капкан сработал. Не то ваша песенка спета.

Тихий, будто безразличный ко всему голос солдата вернул Фоджера к действительности:

— Майор, за что вы пристукнули радиста?

Генри Фоджер, не оглядываясь, резко сказал:

— Знай свое дело, сержант. Здесь приказываю я.

Он прислушался, но ничего, кроме дыхания солдата за спиной, не уловил.

Глаза Мэри сверкнули, Наранхо печально сказал:

— Радист был чумазый чапин; чумазых чапинов майору позволяет уничтожать вера... и вонючих кари­бов тоже... и вислогубых негров тоже...

Он перечислил все ругательства, какими Фоджер награждал жителей этих маленьких стран, и по тяже­лому прерывистому дыханию сержанта понял, что попал в точку.

— За что вы пристукнули радиста, майор? — повто­рил сержант. — Он был славный парень.

Фоджер резко обернулся. В ту же секунду карибка Мэри стремительным движением, даже не успев снять нож со стола, напрямую швырнула его в Фоджера. Острое, как бритва, лезвие пролетело с легким свистом, обагрило щеку американского разведчика, а вслед за ножом с резким гортанным возгласом «У-эй!» прыгнул Наранхо, выбил пистолет из рук Фоджера и навалился на него всем телом. Фоджер хрипел и извивался. Сер­жант крикнул Мэри:

— Уноси ноги, старуха. Кровь гринго ни тебе, ни мне не простят. — И первым улизнул из домика.

Мэри подбежала к лежанке, схватила малыша, по­садила его в шаль, а концы ее завязала на лбу и, устроив для своего сынка сиденье, взвалила на спину.

— Оставь гринго! — крикнула она. — Беги.

Они выбежали вместе, а Фоджер, катаясь по полу и пытаясь сбросить с кистей рук тугой пояс Наранхо, хрипел им вслед:

— Я вас обоих на дне морском сыщу... Ненавижу!

Нам нет нужды возвращаться к Фоджеру, читатель. Его карьера в Гватемале на этом будет окончена. Воз­можно, американская разведка через некоторое время переправит своего агента на две страны южнее или даже через океан. Возможно, он получит задание, больше отвечающее его наклонностям: не выслеживать и стрелять, а вначале стрелять и только потом — высле­живать.

И всю жизнь он будет думать, что случайный гнев гватемальского солдата, или меткость карибки, или же ловкость мальчика победили его, матерого шпиона, ко­торого с детских лет учили выходить сухим из воды. Но мы-то знаем, читатель, что промолчи солдат, не ока­жись тесак под рукой у Мэри, не прыгни Наранхо, — все равно через минуту в домик ворвался бы Ривера со своими связными, и Фоджеру все равно лежать с туго стянутыми ремнем руками.

Ривера встречает Наранхо и Мэри за деревьями. Прошмыгнувшего солдата он уже видел и оценил ситуа­цию. Приказание связным — Мэри уходит с ними.

— А ты пойдешь со мной, Наранхо. Американец жив?

— Жив. Может, вытащим его оттуда, сеньор?

— За американцем сейчас примчится Бочка Желчи.

— Я не о нем... Там остался Чиклерос.

Ривера стягивает с головы темный берет, и ветер треплет его мягкие черные волосы. Прощай, Чиклерос; ты был крепким бойцом и умным подпольщиком. Только стрелять тебе нужно было первым. Ты не уви­дишь, Чиклерос, свободную Гватемалу, и детей у тебя не было. Но вот этот мальчишка и его друзья на всю жизнь запомнят тебя — твое лицо и твое щедрое сердце. Прощай, Чиклерос!