Тайнопись - [3]

побыть со мною в мой никчемный вечер

и поддержать в кропанье этих строк…

Элегия

Тайком, скрываясь даже от зеркал,

он просто плакал, как любой живущий,

не думав раньше, сколькое на свете

заслуживает поминальных слез:

лицо неведомой ему Елены,

невозвратимая река времен,

рука Христа, лежащая на римском

кресте, соленый пепел Карфагена,

венгерский и персидский соловей,

миг радости и годы ожиданья,

резная кость и мужественный лад

Марона, певшего труды оружья,

изменчивый рисунок облаков

единого и каждого заката,

и день, который снова сменит ночь.

За притворенной дверью человек —

щепоть сиротства, нежности и тлена —

в своем Буэнос-Айресе оплакал

весь бесконечный мир.

Блейк

Что составляло розу — щедрый дар,

непостижимый самому бутону?

Не жаркий цвет, незримый для цветка,"

не сладкий и неуловимый запах,

не вес воздушных лепестков. Все это

лишь беглый отсвет, канувшая тень.

Им далеко до настоящей розы.

Она таится в чаше, и в бою,

и в небе, полном ангелов, и в тайном,

незыблемом и необъятном мире,

и в торжестве невидимого Бога,

и в серебре совсем иных небес,

и в мерзостном прообразе, ничем?

не сходном с очертаниями розы.

Создатель

Мы все — твоя стремнина, Гераклит.

Мы — время, чье незримое теченье

Уносит львов и горные хребты,

Оплаканную нежность, пепел счастья,

Упрямую бессрочную надежду,

Пространные названья павших царств,

Гекзаметры латиняна и грека,

Потемки моря и триумф зари,

Сон, предвкушение грядущей смерти,

Доспехи, монументы и полки,

Орла и решку Янусова лика,

Спряденные фигурками из кости

Меандры на расчерченной доске,

Кисть Макбета, способную и море

Наполнить кровью, тайные труды

Часов, бегущих в полуночном мраке,

Недремлющее зеркало, в другое

Глядящее без посторонних глаз,

Гравюры и готические буквы,

Брусочек серы в платяном шкафу,

Тяжелые колокола бессонниц,

Рассветы, сумерки, закаты, эхо,

Ил и песок, лишайники и сны.

Я — эти тени, что тасует случай,

А нарекает старая тоска.

С их помощью, слепой, полуразбитый,

Я все точу несокрушимый стих,

Чтоб (как завещано) найти спасенье.

Yesterdays

Во мне смешались протестантский пастор

с солдатом наших федеральных войск,

несчетным прахом удержавших натиск

испанцев и всхлестнувшейся глуши.

Так и не так. Мне положил начало

отцовский голос, неразлучный впредь

с напевом давних суинберновских строчек,

и те неисчислимые тома,

которые листались, не читаясь.

Я — склад цитат из философских книг.

А родину мою судьба и случай —

два имени одной безвестной сути —

составили из улиц Адроге,

увиденной однажды ночью Нары,

Исландии, двух Кордов и Женевы…

Я — одинокие глубины сна,

где вновь хочу и не могу исчезнуть,

слуга ночных и утренних потемок,

все зори разом и тот первый раз,

когда я увидал луну и море —

я сам, а не Марон и Галилей.

Я — всякий миг моих бездонных будней,

и бесконечных пристальных ночей,

любой разрыв и каждое свиданье.

Я — тот, кто перед смертью видел глушь

и так в нее из вечности и смотрит.

Я — отголосок. Зеркало. Надгробье.

Канва

В дальнем дворике

каплет размеренный кран

с неизбежностью мартовских ид.

Лишь две комнаты в этой сети, обнимающей

круг без конца и начала,

финикийский якорь,

первого волка и первого агнца,

дату моей кончины

и утраченную теорему Ферма.

Эту стальную решетку

стоики воображали огнем,

гаснущим и возрождающимся, как Феникс.

Она — исполинское древо причин

и ветвящихся следствий,

в чьей кроне — Халдея, Рим

и все, что видит четвероликий Янус.

Некоторые зовут ее мирозданьем.

Ее не видел никто,

и никому не дано взглянуть за ее пределы.

Некто третий

Я посвящаю это стихотворение

(будем звать его так)

третьему встречному позавчерашнего дня,

непостижимому, как рассуждение Аристотеля),

В субботу я вышел

в вечернее многолюдье,

где он вполне мог быть третьим встречным,

как, впрочем, четвертым и первым.

Мы, кажется, даже не оглядели друг друга,

когда он свернул к Парагваю, а я — на Кордову.

Может быть, он — порождение этих слов.

Как его звали, мне не узнать вовеки.

Знаю, что у него был любимый вкус.

Знаю, что он не раз засматривался на луну.

Возможно, он уже умер,

а если прочтет эти строки, то не узнает,

что я говорю о нем.

В непостижимом грядущем

мы можем столкнуться врагами и пощадить

друг друга.

Или друзьями и полюбить друг друга.

Я сделал непоправимый шаг,

протянув между нами узы.

В нашем обыденном мире,

неотличимом от сказок Шехерезады,

нет пустяка, который внезапно не обернется чудодейственным средством,

нет безделки, случайно не давшей начало

бесконечной цепи событий.

Знать бы, какая тень

ляжет от этих досужих строчек.

Без названия

Монета орлом

Спишь. И опять просыпаешься мной.

Позднее утро стирает иллюзию обновленья.

Не припомнишь Вергилия? Вот они, эти строки.

Все встает по местам.

Воздух, земля, вода и огонь — четыре стихии греков.

Имя единственной женщины в мире.

Дружелюбье луны.

Свежие краски атласов.

Очистительное забвенье.

Память, которая черкает и перебеляет.

Привычки, этот залог уверенности в бессмертье.

Стрелки и циферблат, делящие неуследимое время.

Тончайший запах сандала.

Сомненья, которые не без спеси зовем метафизикой.

Выгиб трости, ныряющий в руку.

Вкус винограда и меда.

Монета решкой

Прервать чей-то сон —

обычный поступок любого,

чудовищный, если подумать.

Прервать чей-то сон

значит втолкнуть уснувшего в беспредельный