Тайное братство - [113]

Уилл протянул рубаху клирику и встал перед алтарем. Одетый лишь в одни рейтузы, освещенный слабым светом факела, он вдруг ощутил себя одиноким, как никогда в жизни.

Клирик двинулся прочь, унося его старую одежду, а Уилл, на мгновение оглянувшись, встретился взглядом с Робером, сидевшим рядом с Гуго на одной из передних скамей. Рыцарь дружески улыбнулся, и Уилл повернулся к алтарю, чувствуя, как ощущение одиночества начинает постепенно рассасываться. Эврар воскурил в кадиле ладан, призвал к тишине и подал знак Уиллу опуститься на колени. Уилл неожиданно растерялся, не зная, что должен говорить и делать во время церемонии. Ведь другие зубрили нужные слова во время ночного бодрствования. У него сейчас не нашлось времени даже задуматься, потому что тут же поднялся со своего кресла инспектор и обратился к нему глубоким звучным голосом:

— Уильям Кемпбелл, сын Джеймса, во время бодрствования ты смог все как должно обдумать, и потому ответь сейчас: желаешь ли ты принять рыцарскую мантию, зная, что сим отбрасываешь прочь от себя все мирское и становишься истинным и смиренным слугой всемогущего Бога?

— Желаю, — ответил Уилл.

И начал давать обет.

Оказалось, он с поразительной четкостью помнит все произнесенное юношей-сержантом в Нью-Темпле, за посвящением которого они с Саймоном наблюдали из кладовой. Побуждаемый Эвраром, Уилл повторил все положенные слова. Сказал, что предан католической вере, и зачат в законном браке, и не давал обета другому ордену, и у него нет невыплаченных долгов. В горле все горело, в груди саднило, но он твердо заявил о телесном здоровье.

Один из рыцарей спустился к нему и протянул устав Бернара де Клерво, открытый на первой странице.

— Читай. Если не понимаешь, тебе переведут.

Уилл вгляделся в написанный поблекшими чернилами латинский текст.

— «Господь Бог, вот я пред очами твоими и пред сими добрыми братьями, присутствующими здесь, прошу ввести меня в их орден, под его покровительство, ибо желаю быть слугой и рабом ордена тамплиеров, отречься от своей воли, подчиняясь лишь воле Божьей».

Уилл поклялся выполнять устав ордена, блюсти целомудрие, пребывать в бедности, быть послушным. Когда он распростерся перед алтарем просить Божьего благословения, а также Девы Марии и всех святых, с помоста сошел второй рыцарь, извлек из ножен меч. Тускло сверкнуло направленное на него лезвие.

— Целуй этот клинок и прими ношу, возложенную на тебя. Ты будешь защищать истинную веру от врагов и в час испытаний отдашь за нее жизнь.

Уилл коснулся губами клинка, затуманив его дыханием. Вот и все. Рыцарь убрал меч в ножны и поднялся на помост. Эврар, прихрамывая, направился к клирику, ждавшему с мечом и сложенной белой мантией. И тут Уилл неожиданно и совершенно не вовремя осознал, что не понимает, почему отец и остальные в Сафеде выбрали мученичество. Это казалось ему лишенным смысла. Неужели выполнение обета значило для них больше, чем близкие? Сколько сыновей и дочерей остались сиротами из-за решимости тех отцов обеспечить себе место в раю? За эти шесть лет отец написал Уиллу лишь дважды. Обвинений в гибели Мэри там не было, но и особой любви тоже. Из этих писем Уилл узнал больше о Заморских территориях, чем о том, что творится в отцовском сердце. Он теперь жаждал узнать, почему отец выбрал смерть. Желал обратиться к небесам и потребовать ответа.

И гнев, сдерживаемый юношей все это время, прорвался наконец наружу.

Он был зол на орден тамплиеров, который потребовал от отца отдать жизнь, на Эврара, обманывавшего своего подопечного, на сарацин, убивших отца, и на султана Бейбарса, который ими командовал. Но больше всего он был зол на отца — за то, что уехал, так его и не простив, и за то, что погиб. Теперь Уилл никогда не получит прощения. Эврар приближался, а в его ушах звучали слова отца: «Придет день, Уильям, и ты станешь рыцарем-тамплиером. Когда это случится, клянусь Всевышним, я буду рядом».

Он сказал: «…клянусь Всевышним». Значит, нарушил один обет, чтобы исполнить другой. Так чью волю он выполнял, свою или Божью? И погиб он, защищая орден или тайное братство? Или чтобы наказать сына за смерть дочери?

Эврар протянул меч:

— Этим мечом ты сможешь защищать христианство от врагов Божьих.

Уилл оцепенело поднялся с колен. Поднял руки и… тут же опустил. Эврар нахмурился, затем, кажется, понял. Он щелкнул пальцами клирику, ожидавшему с мантией. Клирик нерешительно посмотрел на инспектора, но подошел к Эврару. Тот ему что-то быстро сказал. В зале рыцари забормотали, удивляясь перерыву церемонии, а клирик поспешил в небольшую боковую дверь. Вскоре вернулся с фальчионом. Эврар отдал ему длинный меч, а фальчион, короткий, весь побитый, протянул Уиллу. Тот нахмурил брови, стараясь сдержать наворачивающиеся слезы, тронутый сочувствием капеллана. Затем пристегнул фальчион к поясу.

Эврар протянул ему мантию.

— В этом одеянии ты рождаешься вновь.

Уилл ее развернул. Восьмиконечные кресты на спине и над сердцем были алыми, как вино, кровь или губы Элвин. Он накинул мантию на голые плечи. Она оказалась слегка коротковата. Обычно портной снимает мерку перед церемонией, но сейчас на это не хватило времени. Ничего, он попросит портного ее удлинить. И вообще Уилл не чувствовал, что у него выросли крылья, как он когда-то воображал. Мантия тяжело свисала с плеч и колола кожу.