Тайник комиссара - [20]

— Все равно нам краденого не надо.

В разговор вмешался Тимка Булахов.

— В тайге без ичигов делать нечего. Пускай Шурка возьмет, а после с ихним дедом расквитаемся.

Уже совсем стемнело, когда ребята подошли к поселку. На прощание договорились: поторопить Торбеева с картой и выйти в поход в четверг. Последний четверг месяца — как будто бы говорил Тимкин отец — счастливое начало для зверолова.

Дома Таня с Петькой зажгли самодельную керосиновую лампу и сели ужинать. Достали большую лепешку и, откусывая от нее по очереди, запивали вкусным глухариным бульоном из торбеевского котелка. Тихо стукнула калитка. Петька прислушался. На крыльце заскрипели доски, и в дверь постучали. Таня посмотрела на Петьку и не шевельнулась. Стук повторился.

— Эй, отворите. Это я, Шурка Подметкин.

Петька сбросил крючок. В руках у Шурки было что-то большое, завернутое в желтый мешок, от которого резко пахло дегтем.

— Ичиги вам припер. Ненадеванные ни разу. Примеряйте.

Таня натянула на ноги странную обувь, которую никогда не видела. Шурка пощупал носок ичига на Таниной ноге.

— С суконной портянкой как раз будет. — Он вынул из куля два больших куска серого сукна. — У бабки упер, — и, как бы оправдываясь, добавил: — У ней все равно сопреет.

Петька вынул складной нож, и каждый кусок они разрезали на половину. Портянки Шурка даже не дал примерить и положил их обратно в мешок. Затем вытащил оттуда ичиги для Петьки, по-хозяйски ощупал и сказал:

— С двойной подошвой, надолго хватит. Завтра добуду спичек, а к мешку лямки привяжем. Тимка сулился веревки добыть.

Пламя в коптилке задрожало. Огонек сделался маленьким и вдруг потух.

— Керосин кончился, — сказала Таня.

Шурка, глядя на темное окно, вдруг вскрикнул, потому что оттуда глянула ушастая морда с большими рогами. Тонкая длинная борода мелко подрагивала, в круглых глазах отражалась луна!

— Черт! — Шурка подскочил к двери и набросил крючок. — Черт, воистину черт! Нечистая сила! — и стал креститься.

Таня хохотала до слез.

— Шурка, ты с ума сошел! Шурка, это же наша коза Майка! Опять из дровяника выбралась, ей, видать, там скучно.

Петька смело вышел во двор, завел Майку в дровяник. Слышно было, что чем-то он стучал по перекладине. А когда вернулся, тихо сказал:

— Когда пойдем в поход, Майку отдадим, Шурка, твоему деду за ичиги, чтобы даром от него ничего не брать.

— Ты что, Петька, а Вера Ивановна что скажет?

— Не беспокойся, Таня. Там, в Листвянке, бабушка мне шепнула, что в госпитале она будет месяца два. Мы вернемся тоже осенью. Майка без нас совсем одичает, а то и волки могут сожрать. Лучше мы ее отдадим и рассчитаемся с Шуркиным дедом.

Во дворе послышались удары. Майка, обидевшись, что ее заперли, опять била рогами в дверь дровяника.

Шурка с дрожью в голосе сказал:

— Поди, Майка ваша ноне не совсем коза.

— Что ты, Шурка, мелешь. Кто же она, корова, что ли?

Шурка пододвинулся ближе к окну, где было светлее от луны, и зашептал:

— У нас единыжды была коза красная и лохматая. Молока видимо-невидимо давала. Подметкины радешеньки были. И с радости запамятовали, что не бывает красных коз, им лишь бы молоко. — Шурка, по-видимому, верил в свою историю, потому что зубы у него начинали тихонько стучать. — Коза как коза, — продолжал он, — токмо не любила, когда ей прямо в глазищи вытаращишься, а эдак никого не пужалась: ни волков, ни рыси, ни росомахи. Пужалась токмо старуху Солуяниху. Та маленькая, сухонькая — царство ей небесное, — а коза ее пужалась, потому как Солуяниха каждый день богу молилась. Понятно, нечистая сила эдаких людей пужается. Зима прикатила, выпал снег, и тута во дворе у нас стали ночью появляться козьи следья, хотя коз дед запирал в сарае, и замок цельный был. «Откудова чертовщина? — гадали все. — Собаки ночью лают, а следья появляются». Тута приперся к нам дед Парамонов. Сидит ночью у окна с моим дедом, сивуху глушит и говорит тихо-тихо: «А коза у вас и вовсе не коза, а сила нечистая». Всех затрясло, а отец мой эдак и шлепнулся на пол от страха. И теперя морока с ним: шлепнется откудова ни на есть, лежит и дрыгает руками и ногами.

— Шурка, ты про козу рассказывай.

— Опосля надумали ночью доглядеть за козой. На другой вечер заперли сарай на два замка. Наглотались самогонки и сели у окна. Лампу керосиновую потушили и ожидают. Час проходит — никого. Два проходит — никого. Луна светит, тишина. И вдруг дверь сарая сама по себе тихонько распахнулась, и оттудова выходит наша красная коза. Идет, как человек, на задних ногах, глазищами вращает, по сторонам глазеет и прет через двор, через огород, через лужайку и… и… под-хо-ди-т, — зубы у Шурки опять мелко застучали, — и… и подходит к старому кладбищу. Подошла к могиле и тута давай танцевать, и тихо петь человеческим голосом:

Сундуки у меня все окованы.

В них полным-полно чиста золота.

Но одной лежать шибко холодно.

И дедушка признал голос своей матери, которую в живых прозвали байкальской колдуньей. Пока коза танцевала, дедушка шмыгнул на улицу и перекрестил отворенную дверь сарая. А коза от энтого как прыгнет, и огненным пламенем ушла в небо…

Шурка замолчал, но, услышав, как Майка стучит в дверь, попросил: