Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - [27]

– Я подарю тебе колесо, только не наклоняйся больше над перилами, тут можно упасть.

Дуллита взяла колесико, затем опять подошла к перилам и сильно перегнулась через них, восклицая:

– Ой, как красиво!

Лукавая улыбка осветила ее лицо. Ей казалось, что я расстроган ее внезапными слезами. Но я притворился испуганным и спрятал глаза. Я предвидел, что ее кокетство было лишь уловкой. Она села на низенький парапет, свесив вниз ноги.

– Подожди минутку, я найду для тебя другой подарок.

Прихватив костыль, я сделал вид, будто ухожу, но потихоньку, на цыпочках вернулся. Вот сейчас! Я продвигался медленно-медленно, сжимая в руке костыль. Дуллита, опершись ладонями на камень, болтала ногами, разглядывая в синеватом небе большое облако в форме крокодила. Смеркалось.

С бесконечными предосторожностями я дотянулся развилкой костыля до тоненькой талии Дуллиты. Во мне дрожью нарастало такое напряжение, что я закусил губу и струйка крови потекла по моему подбородку. Что я сейчас Дуллита, как будто почувствовав мое движение, обернулась и без всякого страха перегнулась назад, так что ее тонкая талия оказалась в развилке костыля. Ее лицо было самым прекрасным в мире, ее улыбка радугой перебросилась к моей улыбке. Я опустил глаза и всадил костыль в зазор между плитами террасы. Затем я подошел к Дуллите и выхватил колесо у нее из рук.

– Ни мне, ни тебе!

И бросил его куда-то в пустоту, где оно исчезло навсегда. Жертвоприношение свершилось. С тех пор костыль стал для меня символом смерти и одновременно символом воскрешения.(В этой моей истории колесо точь-в-точь соответствует агнцу, в жертвоприношении Авраама заменившему Исаака. Его смысл также, безо всяких иносказаний, – смерть Дуллиты и Галючки Редивива, подразумевающая, таким образом, возможность воскрешения.)

Часть вторая

Глава шестая Юность – Кузнечик – Исключение из коллежа и конец европейской войны

Я подрос и у меня появились первые волосы. Это обнаружилось в одно летнее утро в заливе Росас. Я только что искупался нагишом вместе с другими детьми и обсыхал на солнце, как вдруг, разглядывая свое тело с самоупоением Нарцисса, увидел несколько тонких, редких и длинных волосков, которые неравномерно покрывали мой лобок и поднимались к животу.

С трудом я выдрал один из них и удивленно стал разглядывать его по всей длине. Как он мог вырасти так, что я его не заметил, я, знающий все секреты своего тела? На солнце он был красновато-коричневым с золотым отливом, играющим всеми цветами радуги. Забавляясь, я сделал из волоска колечко, а когда послюнил его, внутри кольца натянулась прозрачная пленка. Мой волосок оказался отличным моноклем, сквозь который я разглядывал сверкающий пляж и небо. Время от времени я прорывал пленку из слюны, протыкая ее острием другой, невыдранной волосинки лобка – бессознательно разрешая тем самым загадку девственности.

Моя юность была временем, когда я сознательно углублял все мифы, странности, дарования и черты гениальности, лишь слегка намеченные в детстве. Я не хотел ни в чем ни исправляться, ни меняться. Больше того, я был одержим желанием любой ценой заставить себя любить. Моя личность, самоутверждаясь с неистовой силой, уже не довольствовалась примитивным самолюбием, а устремилась к антисоциальным и анархистским наклонностям. Ребенок-король стал анархистом! Из принципа я был против всего. С малых лет я безотчетно делал все, чтобы «отличаться от других». В юности я делал то же, но нарочно. Стоило сказать «нет» – я отвечал «да», лишь бы передо мной почтительно склонялись, а я смотрел свысока. Необходимость постоянно чувствовать себя то таким, то эдаким заставляла меня плакать от бешенства. Я неустанно повторял себе: «Я сам по себе!», «Я сам по себе!». Под сенью знамени, на котором были впечатаны эти слова, стеной огораживающие крепость моего внутреннего мира, я считал, что буду неуязвимо одинок до самой старости.

Я избегал девушек, которые со времен криминальной сцены в «Мулен де ла Тур» казались мне самой большой опасностью для моей души, такой уязвимой перед бурей страстей. Однако я собирался быть всегда влюбленным – но при условии, что никогда не встречу предмет своего желания, девушку с перекрестка соседнего города, которую я точно не увижу.

Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позволяли моим чувствам скользить от одного женского образа к другому посреди самых страшных душевных бурь. Из этого я извлек веру в непрерывность женского перевоплощения, будто бы я был влюблен только в одно существо с тысячью лиц, целиком зависящих от моей всемогущей воли.

Подобно тому, как на уроках г-на Траитера я мог по своему желанию и вкусу разглядеть в облаках каталонского неба «все, что пожелаю», я стал абсолютным демиургом жизни своих чувств, сформулировав, таким образом, свой' первый принцип идентичности. Любовь подчинялась воображению и все возвращалось на круги своя – к Галючке.

Я уже говорил, что моя сверхиндивидуальность проявлялась в антисоциальных наклонностях. С начала учебы на бакалавра они обрели форму абсолютного дендизма, мистифицирующего и противоречивого. Случайность придавала театральности любым моим действиям, закрепляя тем самым мою собственную легенду.