Тайная жизнь непутевой мамочки - [125]

— Пока ты не спишь ни с одной из моих подруг, — шучу я, интересуясь, сколько раз он «случайно сталкивался» с Кэти.

— Я слишком стар для этого, — говорит он. — Где Том?

— Дома с детьми. Вынужденный исполнять обязанности няни, — информирую его я. — Тот случай, который заставляет тебя желать заплатить кому-нибудь за это. Хотя каждый раз, когда мы платим кому-то, это лишь увеличивает напряжение, не позволяя расслабиться и хорошо проводить время. Однако он уже дважды звонил, а я ушла из дома всего час назад.

Марк заказывает у бармена бутылку пива.

— А как библиотечный проект?

— Все идет своим чередом. Даже не верится. Я уже не представляю жизни без этой библиотеки. Том получит хорошие комиссионные. Так что наше финансовое положение проясняется…

Как обычно, я не могу представить себе ничего более благотворно на меня влияющего, чем присутствие рядом брата. Мы выросли на краю маленькой деревушки, а это означало, что большую часть нашего детства мы играли и развлекались вместе. Правда, при друзьях он на меня покрикивал и вообще изображал, что он мной помыкает, но я знала, что это показное, чтобы не терять лица. Быть подростком само по себе достаточно сложно и без того, чтобы еще отвечать за младшую сестру. Я это понимала и ничего не имела против, потому что их разговоры в основном вертелись вокруг трех тем: девушек, секса и того, как это уравнение заставить работать на них. У моего брата всегда были подружки, и его приятели считали его экспертом.

— Разговаривайте и обращайтесь с ними, как с богинями, — вспоминаю я, как он наставлял друзей. — Тогда все будет готово для захвата. Анализируйте! Они любят анализировать. И — оральный секс. Это главное.

Марк любил женщин, и женщины любили Марка. Даже если они обнаруживали, что на него нельзя положиться. Он создавал дружбу из ничего, из всех этих легких отношений, потому что никогда не жалел добрых слов и с ним можно было разговаривать обо всем на свете.

Было очень немногое, что я подвергала цензуре в разговоре с ним, и думаю, он сказал бы то же самое. Однако сегодня вечером я чувствую дискомфорт, находясь с ним наедине. Он сел на стул у барной стойки, подперев голову рукой и явно не планируя быстрое возвращение к нашему столику. Его подбородок покрыт щетиной, рубашка несвежая. Интуитивно, как обычно это бывает по отношению к членам своей семьи, я чувствую, что он здесь с особой миссией.

— Ты прямо с работы? — спрашиваю я.

— М-м-м… — полусонно мычит он, запрокидывая голову, чтобы сделать пару глотков из бутылки. И продолжает держать ее в руке. Я замечаю, что он бросает взгляды на наш стол, слегка улыбаясь, и потом делает еще один большой глоток пива. — Как поживают мои любимые племянники? — оборачивается он ко мне.

— Великолепно. Чрезвычайно энергичные щенята! Носятся по всему дому, устраивают беспорядок даже тогда, когда хотят прибраться, борются и дерутся, по меньшей мере, несколько раз в день, едят более или менее непрерывно, безостановочно болтают, терзают меня вопросами, большей частью все разом, а затем обвиняют меня в том, что одного я люблю больше, чем другого, если на один вопрос я отвечаю раньше, чем на другой. Уж скорее бы каникулы!

— Это еще почему? — подозрительно спрашивает он. — Ты же не любишь каникулы! И лето — единственное время, когда ты можешь вернуться на работу на полный день.

— Меня умиляет, как все понимают возвращение на работу! Как будто дети — это не работа! — взвиваюсь я. — Да работать гораздо легче, чем заниматься детьми!

— Вот и Джон Макинрой так считает. Я читал его интервью. Он сказал, что играть в финале Уимблдона легче, чем присматривать за собственными детьми. Матери убиваются по разным поводам гораздо чаще, чем все остальные, исключая пожилых католичек.

— Фактически чувство материнства и комплекс вины так переплетены, что невозможно определить, где кончается одно и начинается другое. Чувство вины просто становится второй натурой. Хотя с тех пор, как я оставила работу, в том месте, где должна быть вина, — вакуум, требующий заполнения.

Брат обращается со мной как с одним из своих пациентов, мягко задавая вопросы в виде все более уменьшающихся кругов, до тех пор, пока предмет, за который он хочет взяться, не окажется наконец в фокусе. Но он забывает, что я когда-то была журналистом и провела много времени, наблюдая, как политические деятели увиливают от трудных вопросов.

— Так или иначе, я запланировала множество дел, — говорю я. — Я должна поехать в Дорсет погостить у подруги, потом съездить к маме и папе, и мы собираемся в Италию.

— Что это за подруга в Дорсете? Я встречал ее?

— Ты подразумеваешь, спал ли ты с ней? Ответ на оба вопроса — «нет». Это одна мама из нашей школы. И жена любовника Эммы.

— Звучит запутанно.

— Такая уж ситуация. Моя подруга Изобэль знает, что у ее мужа есть любовница, и она близка к тому, чтобы вычислить Эмму, но Эмма не хочет, чтобы я что-либо рассказывала до тех пор, пока она не выпутается из своих отношений с Гаем, — объясняю я. — А процесс выпутывания тянется дольше, чем я предполагала.

Я думаю об Изобэль. Я редко сталкивалась с кем-то, кто столь уверенно выстраивал бы свою жизнь. За все время, что я знаю ее, она никогда не выказывала в этом ни малейшего сомнения. И все же ее муж провел прошлый год, систематически подрывая эти устои, так что все здание грозило обрушиться на нее. Интересно, что ей удастся спасти?