Тайная вечеря - [14]

— Ради бога, трубку, поищите в шкафчике, черт, я вам говорю: нужна трубка!

Из разреза вырвался долгий высокий свист. Будь здесь профессор Гродский, он бы поставил за эту операцию «отлично». Близнецы, которые в острых ситуациях, вероятно, всегда действовали синхронно, бросились к шкафчику, но вместо того, чтобы открыть стеклянную дверцу и взять трубку, его опрокинули. Грохот бьющегося стекла страшно разозлил доктора, но ругаться не было времени: в груде разбитых баночек, пузырьков, таблеток, бинтов, среди липких лужиц йода, разбавленного салициловым спиртом, он отыскал пластиковую дренажную трубку, отрезал кусок ланцетом, ополоснул над раковиной, окунул в перекись и вставил в разрез на шее.

У Михала Очко постепенно выравнивалось дыхание, возвращался в норму пульс; он открыл глаза. Близнецы перенесли брата на кушетку, после чего — по собственной инициативе — принялись подметать пол.

— Вы что, рехнулись? — Доктор Левада заметил, что только сейчас у него от волнения начинают дрожать руки. — С ума посходили? В машину его и в больницу. Мигом!

— Как? — одновременно заговорили близнецы. — «Фиата»-то у нас нету!

— В лесу остался, — сказал первый, — сперва эта чертова шина спустила!

— А пока мы с ней возились, пчела ужалила Михала! добавил второй.

Тщетно дожидаясь соединения с поветовой больницей — пожалуйста, подождите ответа оператора, — Левада кивал, выслушивая очередные порции информации: маленький «фиат» братьев Очко застрял около лесосеки, потому что на запасном колесе, которое они достали из багажника, оказалась здоровенная гуля. Хорошо хоть Михал не задохнулся, пока они чуть не два километра его тащили. А сейчас, покуда доберутся до лесосеки, заберут колесо, отвезут в город, привезут починенное обратно и поставят, пройдет часа два, не меньше.

Доктор наконец соединился с приемным покоем, где решительно отказались прислать «скорую». Одна испорчена, вторую вызвали на инфаркт.

— Значит, поедем на моей. — Доктор протянул ключи ближайшему из близнецов. — Посадите его сзади, и чтоб голова все время была откинута, вот так, — показал, — чтобы не давило на трубку. Я только заскочу домой. Давайте!

Но в тот день ничего не могло произойти нормально. Мальчик был так слаб, что пришлось разложить старые, еще военных времен, носилки и отнести его в машину, а когда доктор, заперев медпункт, помчался к себе, оказалось, что ключи от квартиры он оставил в кабинете. Наконец, уже стоя перед зеркалом в тесной ванной, он вспомнил о трех вещах разом. Он не успеет побриться (но успеет надеть, как просил в письме Матеуш, белую рубашку без галстука и темный пиджак) и, по-видимому, не успеет — если хочет приехать в театр вовремя — отвезти близнецов обратно в Поганчу. С этого он и начал, поворачивая ключ в замке зажигания:

— Вернетесь на автобусе. — Он проверил в зеркальце, правильно ли они поддерживают голову брата. — У меня в городе дела.

Они не возражали. В неуклюжей старательности, с какой они выполняли распоряжения доктора, было что-то трогательное. Один обнимал Михала так, чтобы тот не сполз вниз. Второй прислонил затылок мальчика к своему плечу, немного приподняв его подбородок. Только за дворцом, когда, выехав из парка, старенький «рено» запрыгал на булыжниках, доктор Левада сумел окончательно унять дрожь в руках. С операцией он справился, но, говоря по чести, уже разрезая ланцетом обросший жиром и отекший хрящ, не был уверен, что попадет куда надо, и боялся, что прилагает слишком большое усилие. Профессор Гродский, демонстрируя в старой прозекторской коникотомию на трупе шестидесятипятилетней женщины, повторял: «Главное — быстрота и точность! Точность, дорогие коллеги! Вот так легко повредить гортань! А так — перерезать артерию!» Левада помнил, как слипались у него тогда глаза. Целую ночь он дежурил на «скорой помощи», потом в общежитии писали декларацию «Солидарности», потом пришлось идти на лекцию и под конец — в прозекторскую.

Кажется, именно в тот день они впервые поссорились с Ханной. Ему хотелось только спать, а она отказывалась понимать, как можно доводить себя до такого состояния, почему она одна должна заниматься ребенком, ее диплом ничуть не менее важен, чем его «Солидарность». Переключая скорость при въезде на асфальтированное шоссе, доктор подумал, что тогда оба были правы. И где же теперь девочка, топот босых ножек которой по полу так его умилял? Дочка писала ему регулярно, примерно раз в месяц, длинные письма и присылала фотографии подрастающих внуков. Поскольку в Поганче у него был только модем старого образца, снимки не всегда помещались в почтовый ящик. Он радовался, что жизнь дочери удалась, что она — профессор микробиологии в Йельском университете. Он ни разу не ответил ей на вопрос, почему сидит в ужасной дыре, где верят в заклятия и демонов. Ни разу не поддержал темы переезда: Кристина почти в каждом письме предлагала помочь с получением визы и хорошей работы. Не могла понять его страсти к самоистязанию, как она это называла.

Когда машина пересекала мост, с которого видны были башня костела и извивы реки, столетиями питавшей мельницы, лесопилки и сукновальни фон Котвицев, доктор Левада вдруг ощутил ужасный, сжимающий горло страх. Дочка, безусловно, права. Но с тех пор как он забрался в эту глухомань, — разумеется, лишь ненадолго и исключительно ради того, чтобы обрести какое-никакое психическое равновесие, — прошло слишком много лет. Настоящая жизнь текла где-то в стороне. Впрочем, и здесь у него были маленькие радости: долгие лыжные прогулки зимой, рыбалка, путешествия на велосипеде по безлюдным местам, каких сегодня не нашлось бы и в Бещадах