Тайная стража России. Книга 3 - [96]
После того как все это признал Юровский, стали обрабатывать Кондратьева. 22 ноября 1930 г. ночью он был вызван на допрос к Гаю, тот заявил, что его показания о ТКП, данные в СО, касаются идеологической болтовни и не касаются существа дела. Потребовал полного и окончательного разоружения, указав, что в противном случае не гарантирует жизнь.
Кондратьев вспоминал: «М.И. Гай дал мне прочитать протокол показаний проф. Юровского от 20 или 21 ноября, в котором последний в изменение своих показаний в СО признал как интервенцию, вредительство, так и повстанческие отряды, организуемые будто бы ТКП против советской власти. Этот протокол потряс меня до глубины души. Хорошо зная безукоризненную честность Л.Н. Юровского как в личной жизни, так и в советской работе, я столь же хорошо знал, что все его показания абсолютно не отвечали действительности, ибо не мог я не знать, например, делал проф. Юровский у меня на квартире доклад о свидании с Милюковым и об интервенции или нет. И я без труда представил себе все те страдания, через которые он должен был пройти перед подписанием такого протокола. Все же и теперь я еще отказался изменить свои показания и подтвердить протокол Юровского. И я в ту же ночь был переведен из приличной камеры в камеру с температурой от 3 до 5 градусов. Таков был первый результат первой попытки сопротивления следствию в этом новом цикле допросов»[362].
После холодной камеры Кондратьев сдался. На следующем допросе он заявил Гаю, что, не входя в обсуждение поставленных им вопросов по существу, целиком полагается на него и готов принять на себя любые преступления. Просил освободить его от прямого признания вредительства, от признания получения от кого-либо денег и о такой формулировке пункта об интервенции, чтобы было ясно, что ТКП стояла не за интервенцию как таковую, а за вооруженное восстание собственными силами в момент начала интервенции.
Гай согласился. Он сам продиктовал своему помощнику два протокола показаний Кондратьева, из которых первый начинался словами: «В целях окончательного разоружения». Оба этих протокола Кондратьев подписал, не читая. «В результате я превратился в человека, который был занят общим руководством организацией повстанческих отрядов и подготовкой общего вооруженного восстания в момент интервенции. Теперь у ТКП были уже не только ЦК, областные комитеты, многочисленные приверженцы, но и свои склады оружия, в частности при различных научно-исследовательских учреждениях, готовые отряды, которые частично даже уже действовали»[363].
Примерно 28 декабря дело Кондратьева вновь перешло в СО следователю А.С. Славатинскому. В первый же день он вновь поднял вопросы об интервенции и повстанческом движении. Кондратьев в состоянии полного отупения сказал ему, что подпишет любой протокол и примет на себя любое преступление. На это Славатинский заметил, что в последних показаниях в ЭКУ Кондратьев сбился с пути, и посоветовал ему поговорить с Аграновым.
Эта беседа состоялась приблизительно 31 декабря в присутствии Славатинского и Горожанина. Агранов заявил, что все до последнего пребывания его в ЭКУ ему известно и что его интересует лишь этот период. Тогда Кондратьев сообщил ему о мотивах, заставивших признаться в мнимых преступлениях, Агранов заметил, что понимает его состояние.
В это время закончилось следствие по делу Промпартии. Предположения «отца народов» оказались прозорливыми. В приговоре по делу утверждалось, что эта организация была связана с Российским торгово-промышленным и финансовым союзом (Торгпромом) — зарубежной контрреволюционной группой, в которую входили бывшие российские капиталисты во главе с Денисовым, Нобелем, Монташевым.
Промпартия делает основной упор на военную интервенцию против СССР, для подготовки которой вступает в организационную связь с интервенционистскими организациями как внутри СССР (эсеро-кадетской и кулацкой группой Кондратьева — Чаянова, меньшевистской группой Суханова — Громана), так и за границей (Торгпром, группа Милюкова, интервенционистские круги Парижа).
Военная интервенция готовилась в 1930 г. силами иностранных экспедиционных корпусов при участии остатков врангелевской армии и красновских казачьих частей. Эти соединения должны были якобы нанести комбинированный удар по Москве и Ленинграду.
На открытом процессе, проходившем с 25 ноября по 7 декабря 1930 г., все обвиняемые признали свою вину. Л.К. Рамзин, В.А. Ларичев, Н.Ф. Чарновский, И.А. Калинников и А.А. Федотов Верховным судом СССР были приговорены к расстрелу; С.В. Куприянов, В.И. Очкин и К.В. Сытнин — к 10 годам лишения свободы. Позже Президиум ЦИК СССР по ходатайству осужденных заменил расстрел десятилетним заключением и снизил срок наказания другим осужденным.
Для участия в этом процессе следователи ОГПУ подготовили Юровского. 30 ноября 1930 г. его отвезли на заседание Верховного суда, рассматривавшего дело Промпартии. Он был вызван в зал заседаний, где председательствовавший Вышинский напомнил, что советский кодекс требует, чтобы свидетель говорил правду. По этой логике Юровский должен был бы сказать, что до ареста ничего не знал по рассматриваемому делу. Но из этого вытекала бы необходимость заявить, что на следствии в ОГПУ он четыре месяца давал ложные показания. В зале сидели иностранцы.
