Тайная слава (авторский сборник) - [29]

Дарнелл возобновил рассказ, только теперь он говорил более сдержанно. Он рассказывал жене о своих дальних предках и о главе рода, которого почитали святым и которому приписывали знание некоторых великих тайн — они именовались в бумагах "Тайные песни святого Иоло". Затем Дарнелл резко сменил тему, перейдя к воспоминаниям об отце и той странной, однообразной жизни, какую вели они в мрачной квартире на окраине Лондона, о серых улицах с рядами отштукатуренных домов (его первые воспоминания), заброшенных сквериках в северном Лондоне и опять об отце, суровом человеке с бородой, который, казалось, всегда находился где-то не здесь и словно надеялся, что за прочными стенами лежит страна с тенистыми садами и озаренными солнцем холмами, холодными ключами и сверкающими озерами со склоненной над ними листвой.

— Мне кажется, отец всего лишь зарабатывал себе на жизнь, — продолжал Дарнелл, — на ту жизнь, какую мог себе позволить, служа в Государственном архиве и Британском музее. Он выискивал разные сведении для юристов и приходских священников, которые хотели изучить старые документы. Отец никогда много не зарабатывал, и мы постоянно меняли квартиры, всегда селясь в отдаленных районах, в домах, которые, казалось, вот-вот развалятся. Знакомств с соседями мы не заводили — слишком уж часты были наши переезды, — но у отца было несколько друзей, таких же пожилых людей, как и он сам, которые часто нас навещали; тогда, если в доме водились деньги, посылали за пивом, и отец сидел и курил с гостями до позднего вечера.

По сути, я ничего не знал о его друзьях; они походили друг на друга, и у всех в глазах было одно выражение — тоски по неведомому. Эти люди очень мало говорили о своей жизни, а больше о каких-то непонятных тайнах, а если и касались обычных вещей, то становилось ясно, что для них и деньги, и их отсутствие являются чем-то совсем не важным. Когда я вырос, устроился на работу в Сити, познакомился с другими молодыми людьми и услышал, о чем они беседуют, то подумал, что отец и его друзья слегка не в себе; но теперь я так не думаю.

И так, вечер за вечером, Дарнелл говорил с женой, легко переходя от рассказа о неприглядных меблированных комнатах, где он провел детство в обществе отца и других таких же страждущих душ, к старому дому, надежно укрытому в долине на далеком Западе, и древнему роду, который в течение многих столетий видел, как солнце садится за горы. Однако на самом деле у всего, о чем бы он ни говорил, был один конец, и Мери чувствовала, что за словами мужа, какими бы незначительными они ни были, всегда присутствует скрытое намерение, и что их еще ждет великое и удивительное приключение.

И так день за днем мир становился все волшебнее; день за Днем вершилась работа по отмежеванию, все грубое, вульгарное отвергалось. Дарнелл не пренебрегал в работе ничем, что могло быть полезным; теперь он никогда не бездельничал по утрам и не сопровождал жену в готическое кашице, предел — дующее на то, чтобы именоваться церковью. Супруги обнаружили на одной из отдаленных улиц небольшую церквушку, более отвечавшую их вкусам, и Дарнелл, нашедший в одной старых тетрадей сентенцию Incredibilia sola Credenda[18], скоро постиг, как высока и прекрасна может быть служба, в которой он принимал участие. Наши неумные предки учили нас, что мы станем мудрее, изучая естественные науки, возясь с пробирками, геологическими образцами, микроскопическими составами и тому подобным: однако тот, кто отказался от этих глупостей, знает, что надо читать не "научные" книги, а требники, и что душа мудреет, созерцая мистические церемонии и сложные и странные ритуалы. В них Дарнелл открывал для себя изумительный мистический язык, который был одновременно и более тайным, и более открытым, чем обычный язык богослужений; и теперь он видел, что, в каком-то смысле, вся жизнь — великая церемония или священное действо, и она учит на примере видимых форм тайному, трансцендентному знанию. Таким образом, в церковном ритуале Дарнелл увидел законченный образ мира, образ очищенный, возвышенный и просветленный, священный дом, выстроенный из сверкающих и прозрачных камней, в котором горящие свечи значили больше, чем звезды на небе, а воскуряемые благовония были более убедительным символом, чем стелющийся по земле туман. Душа его устремлялась за процессией, торжественно выступающей в белых одеяниях, — таинством, говорящим о восторге и радости, выше которых нет ничего, и когда Дарнелл созерцал, как убитая Любовь воскресает, побеждая смерть, он понимал, что присутствует, фигурально выражаясь, при логическом завершении всего, на Свадьбе Свадеб[19], на самом главном таинстве из всех, что были со дня сотворения мира. И так, день за днем, его жизнь все более наполнялась волшебством.

В то же самое время он догадывался, что раз в Новой жизни есть неизвестные дотоле радости, то наверняка в ней есть и неведомые опасности. В рукописной книге, которая претендовала на то, чтобы расшифровать "Тайные песни святого Иоло", одна небольшая глава носила название: "Fons Sacer non in communen Vsum convertendus est"