– Я бы предложил Польше взять на себя свои долги, с условием вернуть Галицию лет через пять.
– Почему через пять, а не через семь? – поинтересовался Чичерин. Но как-то вяло.
– А можно даже и через три, – хмыкнул я. – Мы же не знаем, сколько времени понадобится товарищам для создания Львовской народной республики.
– Простите, какой республики? – не понял нарком.
– Львовской народной или Галицийской демократической, – охотно ответил я. – Это уж как решат наши польские, а еще лучше – русинские товарищи, мечтавшие обрести независимость и не желающие войти в состав буржуазной Польши. Возможно, провозглашение народовластия совпадет с началом вывода Красной армии с их территории. Советская Россия добросовестно исполняет свои обязательства по договору с Польшей, но она не сможет заставить граждан братской республики добровольно войти в состав другой страны, верно? Владимир Ильич сам писал о праве наций на определение.
Чичерин в раздумчивости прошелся по кабинету.
– А знаете, Владимир Иванович (ух ты, оговорился-таки!) ваше предложение заслуживает внимания. Можно на его основе составить проект. Особенно если мы согласимся официально признать оккупацию Галиции. Можно даже прописать – территория, принадлежащая Польше, но временно оккупированная РСФСР. Но как это обосновать срок в пять лет? Поляки потребуют немедленного вывода нашей армии.
– Можно обосновать сроки оккупации части Польши как гарантию безопасности РСФСР, как необходимость контролировать западную часть от возможной агрессии белой армии – мы же еще не подписали мир с Крымом. А можно вообще ничего не объяснять, все списать на царские долги. Дескать, мы согласны признать Польшу в тех границах, которые она контролирует на сегодняшний день, за исключением Галицкой области, должной служить гарантом возвращения нам десятой части царских долгов. Получается, французы и англичане, вкладывали деньги в промышленность Царства Польского, а компенсировать их издержки должны мы?
– Боюсь, переговоры о мире затянутся на несколько лет, – усмехнулся Чичерин. – Десятая часть – слишком много. Мы уже подсчитывали, что вложения европейцев в промышленность Царства Польского составляла не более миллиарда рублей золотом. Даже если Польша и согласится возместить часть долгов, она не станет платить их России, а предпочтет отдавать их напрямую кредиторам.
– Ну и что? Мы за это время заключим мир со Слащевым, отодвинем финнов подальше от нынешней границы, а потом уже можно вернуться и к польскому вопросу. Опять-таки, даже если Польша станет что-то возвращать, мы должны быть в курсе. Иначе, где гарантия, что та же Франция, получив деньги с Польши, не захочет получить их еще раз?
– Спасибо, Владимир Иванович, то есть, Олег Васильевич. Пожалуй, я составлю проект договора о мире и отправлю в Москву, а копию передам польской стороне. Пусть члены Политбюро решают, как быть.
– А Скородумов не увидит этот проект? – поинтересовался я.
– Не волнуйтесь, не увидит.
Глава шестая. Тазик для умывания
Вечером мы с Натальей прогулялись вдоль Сены, полюбовались на книжные развалы и парижских букинистов, напоминавших не то художников, не то профессоров-вольнодумцев – через одного в беретах, с длинными бородками а-ля Ришелье. Правда, мне теперь в бородках мерещились либо Феликс Эдмундович, либо Лев Давидович. Зашли в кафе, заказали вино и кофе.
– Божоле? – поинтересовался я, любуясь вишневым оттенком в бокале стоявшем перед Натальей.
– Володя, чувствуется, что ты не француз, – усмехнулась Наташа, пробуя вино. – Божоле будет позже, в конце ноября. Это мерло.
Я сделал виноватое лицо. Что поделать, если божоле – единственное вино, о котором я слышал. Вроде, из красных еще есть кабарне. Или оно каберне? И здесь у меня в голове что-то щелкнуло. Какая связь между каберне и словами Чичерина? Но до меня дошло – что же меня смущало. Подарив Наталье ответную усмешку, сказал:
– Натали, а ты тоже не француженка, хотя и выглядишь, словно истинная парижанка.
– Эх, Володька, я настолько не француженка, что меня это совершенно перестало волновать.
– Ну-ну… – многозначительно сказал я. – Не парижанка и не петербурженка. Хм…
Наталья Андреевна смаковала вино, с любопытством поглядывая на меня, а я, дожидаясь, пока гарсон принесет кофе, помалкивал и только поглядывал на невесту, пытаясь изобразить загадочный взгляд. Кажется, подействовало.
– Не томи, – не выдержала Наташа. – Мне же интересно, какую бяку ты обо мне узнал? Чем Георгий Васильевич тебя порадовал?
– Сейчас, – кивнул я, вспоминая, как будет по-французски сахар, но так и не вспомнил. Значит опять придется пить кофе без сахара. Глядишь, привыкать начну. – Нет, дорогая, ты сама не осознаешь, насколько ты не француженка, да и не русская.
– Володя, я в тебя сейчас чем-нибудь запущу! – пообещала славящаяся выдержкой большевичка с дореволюционным стажем. – Чичерин тебе про моего бывшего мужа что-то наплел, да про мою несчастную жизнь, про бедных родителей?
– Муж – это ерунда, буду считать, что ты никогда не была замужем, – отмахнулся я. – Время появится, я его где-нибудь закопаю, вот и все. Меня другое заинтересовало. Смотри – у парижанок не принято скрывать свой возраст, так? У русских женщин, напротив. Либо они скрывают, либо занижают. Как там говорят? Между моим возрастом и возрастом моей дочери должно быть не меньше двух лет. И есть только одна уникальная женщина, которая завышает собственный возраст – это ты. Наташка, я уже говорил, что мне все равно, сколько тебе лет, но любопытно, почему ты себя так состарила? Тебе же не тридцать восемь, как должно быть, а тридцать три.
