Тайная алхимия - [133]

Взгляд его становится острым. Я думаю: знает ли он, о чем я собираюсь рассказать. Но если бы знал, то так бы и сказал, чтобы избавить нас обоих от неловкой ситуации. Но вместо это Гарет спрашивает:

— Он ведь не рассказал тебе это по секрету, Уна? Потому что если так, ты не должна…

— Нет, нет, ничего подобного. Я бы никогда не обманула его доверие. Но… вообще-то он сказал, что ему хотелось бы рассказать об этом тебе. Он сказал: «Я не могу рассказать ему, во всяком случае не в лицо».

— Ладно, — говорит дядя Гарет.

Итак, я продолжаю. Как можно точнее я передаю слова Марка и Лайонела, потому что так легче, чем укладывать этот рассказ в собственные слова. И все равно история выходит достаточно шокирующая, о чем говорит ласковое, задумчивое лицо Гарета.

— И… и такое ему никогда не приходило в голову раньше. Марк… Он был тогда очень юным, — пытаюсь я не говорить умоляющим голосом. — Все мы тогда были очень юными.

Гарет долго сидит совершенно неподвижно.

— Мне следовало бы знать или догадываться, надо было сказать что-нибудь и прояснить ситуацию… Ведь я любил его, потому что он был для меня как сын. Может быть, я надеялся, что никто в мире не подумает ничего другого, если я ничего не скажу. Ты же знаешь, как мир относится к голубым.

— Может, он был так потрясен, потому что он… он так тебя любил. «Гарет был для меня все равно что отец», — сказал он.

По лицу дяди начинают катиться слезы, они задерживаются в складках, которые проложил на его лице возраст, и катятся снова. Гарет вытаскивает из кармана брюк носовой платок и промокает глаза, а я молчу, потому что после похорон тети Элейн не видела его плачущим. Но я наклоняюсь и беру его за руку, и так мы сидим долгое время.

Наконец, после того как он сморкается и засовывает платок обратно, я говорю:

— Стоило ли мне рассказывать об этом?

— Да, — отвечает он. — Я рад, что ты рассказала. Больше он ничего не говорит, и я тоже молчу.

— Ты приедешь на открытие? — спрашивает он спустя некоторое время.

Он спрашивает это с полуулыбкой, которая означает: я должна знать, что он родился не вчера и все понимает, ведь многие другие попытки спасти «Пресс» кончались ничем.

— Конечно.

Но я думаю: смогу ли я встретиться с этим лицом к лицу. Я не знаю, не могу сказать. Все, что произошло… Я хочу домой и готова начать плакать, но я не должна плакать — ни перед дядей Гаретом, ни в такой ситуации, ни после того, о чем я ему рассказала.

Раздается отдаленный хруст гравия, гудит машина.

— Наверное, это твое такси, — говорит дядя Гарет.

Мы встаем, я поворачиваюсь, чтобы поднять свои сумки, и провожу рукавом по глазам.

— Ох, дорогая, так грустно, что ты уезжаешь. Ты и Марк… Да… Он… Но неважно. Кто знает, что произойдет?

— И в самом деле — кто знает? Я все еще хочу, чтобы ты приехал погостить в Сиднее и погреться на солнышке. И на пирушку в честь моего дня рождения. Там есть много всего, что я хочу тебе показать.

— Посмотрим, — говорит он, и я знаю, что он думает о старости. — Bon voyage, дорогая Уна.

Летние каникулы в этом году как будто начались раньше, и на регистрации в Хитроу полно путешественников. Я лечу домой, где зима серая и холодная, но это ничего. А дом без Адама — он… он просто такой, каков есть.

Но я все равно кожей чувствую ноющую пустоту, которая ожидает меня.

Я выуживаю книжку из сумки.

— «Нам мало известно о детстве и воспитании Елизаветы, нам даже неизвестна точная дата ее рождения…» — читаю я и вздыхаю раздраженным вздохом ученого, у которого нет самых элементарных фактов.

— Такая скучная? — спрашивает за моим плечом Марк.

Я роняю книгу. Он подбирает ее и возвращает мне.

— Что ты тут делаешь? — интересуюсь я, приходя в себя.

— Мне позвонил Гарет. Я подумал, что если сумею добраться сюда, пока ты проходишь регистрацию, то смогу тебя найти. Он сказал: ты передала ему то… то, что я рассказал тебе.

Я поворачиваюсь к Марку лицом, потому что это очень важно.

— Я ошиблась? Не должна была ему рассказывать? Прости, если…

— Нет, ты не ошиблась. Я бы и сам сказал, если бы не хотел, чтобы это сделала ты. Мы с ним потолковали. А если бы ты промолчала, этого разговора могло бы и не быть. Я пришел, чтобы поблагодарить тебя: ты сделала этот разговор возможным.

— Ты… прости, это не мое дело, но вы все уладили? С Гаретом?

Марк кивает, но тут подходит моя очередь проходить регистрацию, и начинается нервотрепка — не велика ли картина «Рассвет в Ист-Эгге» для ручного багажа. Хотя оказывается, что она невелика, потому что Гарет слишком умен: картина входит в проверочную раму с зазором в несколько миллиметров. Я беспокоилась, что Марк уйдет, ведь он уже сказал все, что хотел, но он не уходит.

— Кофе? — спрашивает Марк. — Или тебе уже нужно идти на самолет?

— Было бы хорошо выпить кофе, — отвечаю я.

Почему-то мое сердце сильно бьется, хотя я отказываюсь думать, будто это из-за смущения. У меня начинает слегка кружиться голова.

— Рейс не объявят еще целую вечность, и в ближайшие двадцать четыре часа у меня будет достаточно времени, чтобы изучить стены зала ожидания.

Он коротко смеется, и мы начинаем пробираться через терминал.

Это мир-чистилище, непрерывно движущийся и всегда одинаковый, ничто здесь не трогает меня. Мы поднимаемся по лестнице, Марк движется неуклюже, без своей обычной легкости и уверенности искусного мастера.