Тайна заколдованной крипты - [49]

Он несколько раз затянулся, и доктор Суграньес осторожно кашлянул в знак протеста.

— Я, как чиновник, — продолжал комиссар, не обращая внимания на доктора, — не имею права ничего предлагать. Но не сомневаюсь, что человек благоразумный и независимый, такой, как доктор Суграньес, к примеру, посоветовал бы оставить все как есть. Я прав, доктор?

— Мне представляется, что это единственно возможный выход из создавшегося положения, — ответил доктор Суграньес. — Разумеется, если мне не придется ничего подписывать.

— Что до меня, то мне ничего не стоит довести дело до конца. Еще пару-другую часов работы, к тому же хорошо оплачиваемых. Но суета, бесконечное количество бумаг, допросы, очные ставки, ожидание в приемных, явки в суд… Разве покой не стоит того, чтобы ради него приносились иногда маленькие жертвы? Да и что мы выиграем? Убитые — отвратительные шантажисты, которые получили по заслугам. Кстати, Исабель Пераплана не умерла. Эта дурочка проглотила три пилюли от мигрени, пять леденцов от горла и две свечки для облегчения болей в животе. Разве от этого умирают? Хорошее промывание желудка — и все в порядке. Без спектакля со „скорой помощью“ вполне можно было обойтись, но вы же знаете, как толстосумы трясутся над своим здоровьем. Малейшая одышка — и они уже в отдельной палате в больнице „Ла Пас“[25]. И что будет с бедняжкой, если мы сейчас предадим дело огласке и все узнают, чем занимается ее отец?

А эта симпатичная молчаливая сеньорита, что едет с нами в машине? Разве она не виновна в укрывательстве убийства? Как скажется на ней тот скандал, который разразится, когда станет известно, что в течение шести лет ее удерживал если не в заключении, то почти под домашним арестом преступник — не важно, в обмен на что: на пособничество или на какие-нибудь другие, не будем уточнять какие, услуги? Сейчас эта аппетитная сеньорита благодаря тебе свободна от всех подозрений. И даже угрызений совести из-за того, что едва не послужила причиной смерти Исабель, у нее не будет: теперь, после известия о благополучном выздоровлении подруги, она может успокоиться. И ничто не мешает ей забыть навсегда свою ужасную ссылку и свое темное прошлое и влиться в захватывающую жизнь Барселоны. Она может поступить на философский факультет или на филологический, может вступить в ряды троцкистов, сделать аборт в Лондоне — одним словом, жить счастливо. Поставь на одну чашу весов такое блестящее будущее, а на другую — твое наглое стремление стать знаменитым.

Я посмотрел на Мерседес, которая не отрывала взгляда от пейзажа за окном. Мы уже давно стояли на светофоре, и все, что можно было рассмотреть, она уже рассмотрела, так что, наверное, решил я, она просто не хочет, чтобы я видел ее глаза.

— Обещайте, — повернулся я к комиссару Флоресу, — выпустить на свободу мою сестру, и я приму ваши условия.

Комиссар звучно расхохотался:

— Ты никогда не упустишь случая извлечь выгоду! Обещаю сделать все, что от меня зависит. Ты же знаешь: пришли новые времена, и я уже не всесилен, как было прежде. Сейчас многое зависит от того, кто победит на выборах.

— Хорошо, — согласился я. У меня не было сил спорить.

Патрульная машина тронулась с места, проехала пятьдесят метров и снова остановилась.

— Полагаю, сеньорита, — сказал комиссар, обращаясь к Мерседес, — вам здесь выходить. Если вы любите корриду, обязательно позвоните: у меня постоянный пропуск в ложи для почетных гостей.

Мерседес, не проронив ни слова, вышла из машины и вскоре смешалась с людским потоком, унеся с собой самые сладкие в мире дыньки.

Комиссар обратился к нам с доктором Суграньесом:

— Сочту за честь проводить вас до сумасшедшего дома. — И потом повернулся к шоферу: — Рамон, езжай по кольцевой. А если там тоже пробки — включи сирену.

Два лихих маневра — и вот мы уже выбрались из пробки и мчим по улицам с максимальной скоростью. Я заметил, что, как только мы с комиссаром договорились, все препятствия на нашем пути исчезли, словно по волшебству. За окном мелькали особняки и многоэтажные жилые дома, пустыри и фабрики, выпускающие из труб вонючий дым, заборы с нарисованными на них серпами и молотами и еще какими-то непонятными мне знаками, лужайки с пожухлой травой и речки с протухшей водой, новые линии электропередач, горы промышленных отходов, целые поселки якобы загородных домов с теннисными кортами, сдаваемых за почасовую плату (на рассвете — дешевле всего); рекламные плакаты, обещающие, что скоро на их месте будут возведены потрясающей красоты и удобства кварталы; бензозаправки, на которых торгуют пиццей; участки земли под застройку, рестораны с национальной кухней и даже один наполовину сорванный рекламный плакат компании «Иберия»; и печальные деревни, и сосновые леса. А я смотрел на все это и думал, что, в сущности, мне повезло: я раскрыл запутанное дело (хотя у меня еще оставались кое-какие мелкие вопросы и было несколько подозрительных моментов, с которыми следовало бы разобраться), провел несколько дней на свободе, развлекся, а главное — познакомился с прекраснейшей и достойнейшей женщиной, которую мне не в чем упрекнуть и воспоминание о которой я сохраню на всю жизнь. А еще я думал, что, может быть, мне удастся снова собрать команду и мы выиграем-таки местную лигу и даже встретимся с шизофрениками из соседней психушки, а если повезет, то одолеем их и отнимем у них кубок. Потом я вспомнил, что в южном крыле нашей больницы появилась новая олигофреничка, которая при встрече со мной всегда отводит глаза, и что жена одного из кандидатов от Народного Альянса обещала подарить „санаторию“ новый телик, если ее муж победит на выборах, и что скоро я наконец-то смогу принять душ и — кто знает? — может быть, даже выпить бутылочку пепси-колы, если доктор Суграньес не сердится на меня за то, что я втянул его в авантюру с фуникулером. И что мир не рушится лишь потому что кто-то не сумел чего-то добиться. И что у меня еще будет возможность доказать, что я не псих, а если такой возможности мне не предоставят, я смогу найти ее сам.