Тайна высокого дома - [55]

Он встал нахмуренный и направился к двери. Молодая девушка тоже встала с колен.

— У меня есть еще один вопрос, — сказала она.

— Я слушаю…

— Как звали мою мать?

— Ариной.

— Где она?

— Она умерла несколько часов спустя после твоего рождения…

— А где она жила?

— В поселке.

— И там похоронена?

— Да.

— Благодарю… Мне только это и хотелось знать.

— Зачем?

— Неужели ты не догадываешься, что я хочу помолиться на могиле моей матери.

«О, если бы я мог ей сказать все… Но нет, после, у меня теперь не поворачивается язык, хотя я и обещал… ему…» — мелькало в голове Гладких.

Он спустился вниз и прошел в столовую, где Петр Иннокентьевич нетерпеливо ждал их обоих.

Он не сразу заметил бледность и расстроенный вид Иннокентия Антиповича.

— Таня не сойдет вниз… Она нездорова, — сказал отрывисто последний.

— Что с ней? — с беспокойством спросил Толстых.

— Она плачет! Она в отчаянии… — хрипло отвечал Гладких.

— Что же случилось? — с неподдельным испугом вскричал Петр Иннокентьевич.

— Один подлец открыл ей сегодня то, что мы так старательно от нее скрывали… сказал ей, что ты ей не отец, что она дочь Егора Никифорова.

Старик вскочил со стула. Его взгляд был страшен.

— Кто осмелился это сделать? — мрачно спросил он.

— Твой родственник Семен…

— А! Он такой же негодяй, как и его отец… — злобно, сквозь зубы, проворчал Толстых.

— Как поступить с ним? Я жду твоих приказаний?.. — спросил Гладких.

— Разве здесь хозяин не ты?

— Но он тебе родня.

— Я его больше не хочу знать… У меня больше нет родных — у меня только один друг на свете — это ты. У меня только одна дочь — Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей… Семен Толстых причинил горе нашей дочери — он негодяй и подлец и ни одного часа не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь не было его духу…

С этими словами он вышел из комнаты и почти у самых дверей столкнулся с Семеном Семеновичем.

— Иннокентию надо с тобой о чем-то поговорить… — сказал он последнему, — он ждет тебя.

Петр Иннокентьевич поднялся наверх в комнату Татьяны Петровны, в ту самую комнату, откуда четверть века назад он выгнал свою родную дочь.

Теперь он шел утешать «приемную».

Молодая девушка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Услыхав шаги по лестнице, она подняла голову.

При входе Петра Иннокентьевича она встала со стула, сделала шаг к нему навстречу и вдруг остановилась, как бы не смея броситься к нему на шею, как делала прежде.

Он протянул к ней свои руки и сказал:

— Таня, дорогое дитя мое… Скорее сюда, на мою грудь, на грудь твоего отца… Слышешь ли, дочь моя, твоего отца!..

Татьяна Петровна с рыданием упала в его объятия.

III Изгнание

По тону, с каким обратился к нему Петр Иннокентьевич, Семен Семенович понял, что слова, сказанные им Татьяне Петровне, возымели свое действие. Он тотчас сообразил суть предстоящего объяснения с Гладких и приготовился.

С развязно-нахальным видом и деланной насмешливой улыбкой вошел он в столовую.

Иннокентий Антипович казался совершенно покойным.

— Вы меня желали видеть… Что вам угодно? — спросил его молодой человек.

— Да, мне надо сказать тебе пару слов…

— Я слушаю…

— Ты получил за этот месяц полный расчет?

— Да, но что же из этого?

— То, что ты нам больше не нужен и можешь сейчас же собирать свои манатки и убираться вон…

— Значит, меня выгоняют? — с той же деланной улыбкой спросил он.

— Да, я выгоняю тебя… — отвечал Гладких, делая ударение на местоимениях.

— Надеюсь, что я, по крайней мере, имею право узнать причину такой внезапной немилости…

— Причина очень проста… Я не хочу более держать тебя в конторе, ни видеть здесь, в доме… Понял: я не хочу.

— А если я не захочу уйти? — злобно засмеялся Семен Семенович.

— Тогда я велю слугам вытолкать тебя в шею…

— Хорошо! — задыхаясь от бессильной злобы, пробормотал тот. — Я завтра обдумаю, что мне делать…

— Ты уедешь не завтра, но тотчас же, лошади готовы…

— Вы уж чересчур спешите, господин Гладких… Рабочих даже, и тех рассчитывают за три дня…

— Рабочие — это другое дело… а тебя я не желаю более держать ни одной ночи в этом доме и приказываю тебе, слышишь, приказываю убираться тотчас же по-добру, по-здорову…

— Вы, кажется, господин Гладких, — язвительно отвечал Семен Семенович, — напрасно теряете время на пустые разговоры, а я очень глуп, что их слушаю… Вы забылись… Вспомните, что вы ни кто иной, как такой же служащий, как и я у моего дяди, а потому выгонять меня из дома последнего не имеете ни малейшего права.

Не успел он окончить этой фразы, как отворилась дверь и вошел Толстых.

Его железная рука опустилась на плечо Семена Семеновича. Старик, видимо, вышел из своей многолетней апатии. Его голос звучал сильно и грубо.

— Если я, который имею несчастье быть твоим родственником, в течении десятков лет питал доверие и дружбу к Иннокентию Антиповичу, значит, он заслуживает этого… Я отдал ему, кроме того, власть в этом доме и только сегодня упрекаю себя за это, так как он слабо пользуется этой властью относительно тебя… На его месте я давно бы вытолкал тебя в шею за дверь, как опасное животное… Ты не только никуда негодящийся служащий, но негодяй и подлец… Узнав от своего отца одну сокровенную тайну, ты самым подлым образом надругался над бедной девушкой, чтобы удовлетвориться низкому чувству мщения… Вонзить нож в сердце женщине и, вместе с тем, в то же время оскорблять ее и потешаться над нею способен лишь, повторяю, негодяй и подлец. А ты это сделал! Ты осмелился еще говорить когда-то, что ты ее любишь… Бесстыдный лжец! Разве может кусок навоза, который у тебя вместо сердца, испытывать благородные чувства… Ему ведомы только грязь и подлость… Ты не заслуживаешь ни жалости, ни сострадания… Гадина! Иннокентий приказал тебе немедленно убираться, ты ответил ему грубостью… Я слышал все… Теперь я сам повторяю тебе его слова и выгоняю тебя немедленно из дома… Слышишь, я выгоняю тебя… Чтобы через час не было здесь твоего духу… Вон!