Тайна сокровищ Заколдованного ущелья - [57]

– Ты тоже не так уж далеко от нас ушел.

Художник следил за мулами, шагавшими по краю насыпи.

– Чего? – пробормотал он.

Зейнальпур расценил его рассеянность как нарочитое невнимание.

– Ты от меня не больно отличаешься, – настаивал он. – Приехал же ты картину писать.

– Ты сказал: приезжай, вот я и приехал. Зейнальпур понял, что настал удобный момент, и язвительно проговорил:

– Человек не должен кидаться всюду, куда его позовут.

– Я художник. Ты позвал меня, чтобы писать картину, – я приехал. Это моя работа. По твоим собственным словам, мы приятели. До этого момента все действительно было случайностью, профессиональной случайностью. Или, лучше сказать, профессиональным риском. А теперь наступает время выбора. С нынешнего дня я пойду лишь к тому, кого вижу, чтобы писать так, как я вижу.

– Но ведь ничего не вышло. Когда здание рухнуло, твоя картина тоже осталась незаконченной.

– Кто сказал, что не вышло? Что еще, что может быть лучше? Куда совершеннее моего первоначального замысла! Кисть скользнула по наброску лица, мольберт упал, сломался, краски все перемешались, даже потолок обвалился, и все, что там было, завалило мусором. Что может быть лучше? Что может быть более живым, жизненным? Да это же хэпенинг!

– Значит, если бы задание не рухнуло, картина осталась бы несовершенной?

– Что значит «если»? Ведь оно рухнуло.

– Если бы не рухнуло, твое предсказание не оправдалось бы.

– Что гадать на кофейной гуще? Я не делал ставки на вероятность. То, что видел перед собой, то и писал.

– На память? – издевательски усмехнулся Зейнальпур.

– Нет, чтобы жить. Жить настоящим. Жить по-настоящему.

Зейнальпур молча уставился на него. Потом тихо сказал:

– Неужели была надежда? Да только рухнула…

– Ну, всему свой срок. Сейчас есть, но не то, что надо, когда рушится – сожаления начинаются. Сегодня надежды рухнули – завтра не рухнут.

– Если бы не это крушение, если бы они остались, это послужило бы правильному развитию…

– Быть и оставаться вовсе не значит направлять и исправлять!

– Ах, да все это – пустые абстракции! Ты говоришь как неискушенный наблюдатель. Что такое правильное развитие? Что означает крушение? Строить дорогу – правильно? Вот и рассуди.

– При строительстве дороги возможны два исхода: либо ее построят, либо подрядчик разбогатеет. Да мало ли где дороги построили, а вот о благотворных изменениях что-то не слыхать. Нужно изменить к лучшему самого себя!

– Ну, это все запоздалые рассуждения!

Тут до них долетел похожий на стон голос крестьянина:

– Куда же ты уезжаешь?…

Теперь, когда пришло время отъезда, его возмущение, злоба и мысли об отмщении ушли куда-то. Осталось желание, чтобы эта женщина была вместе с ним, желание, смешанное с тенью «тоски по чужбине», со страхом оборвать отношения, которые – и он понимал это – оборвались еще раньше. Он крепко схватил жену – вторую жену – и ласково спросил:

– Куда же ты?

Она равнодушно отвернулась. Руинам и развалинам было не под силу тягаться с ароматической жвачкой. Чмоканье жвачки во рту женщины – вот и весь ответ. Она отстранилась, повернулась к нему спиной, продолжая жевать.

Забежав с другой стороны, крестьянин заголосил:

– Я не разрешаю! Ты моя жена…

И хотел опять схватить ее за рукав, но женщина высвободила руку, оттолкнула его и снова показала ему спину, бросив:

– Иди себе, дядя… Оставь меня! Крестьянин чуть не плакал:

– Я ведь женился на тебе, по закону! Сто тысяч человек тут были, все видели…

Женщина внезапно рассмеялась:

– Сто тысяч человек!

Теперь она отошла подальше и, когда крестьянин вновь приблизился к ней, сказала:

– Сто тысяч человек! Да что там они видели? Они плов ели – для того и пришли. Только и всего. Разошлись они все.

Крестьянин махнул рукой в сторону деревни:

– А деревенские?

На этот раз женщина повернула к нему голову, насмешливо и удивленно смерила его взглядом и с небрежной ужимкой, от которой мягко колыхнулось все ее тело, проговорила:

– Это из-за проволоки-то?

А проволока все еще оставалась на месте, и треугольные клочки разноцветной бумаги трепыхались на всем ее протяжении от легкого ветра. Разрушение и гибель не смогли одолеть колючей проволоки, и разукрашенная ограда по-прежнему стояла на посту.

Сквозь свои большие темные очки ювелирша наблюдала за происходящим, она беспокоилась. Она хотела как можно скорей уехать, уехать без шума.

– Ну ладно, хватит! Кончай скандалить, – сказала она. Слезы подступили к горлу крестьянина, но не пролились.

Он повторил:

– Я на тебе женился, верно?

Бывшая служанка, правовые познания которой за время супружеской жизни расширились, по крайней мере в этой области, уверенно и быстро парировала:

– А я с тобой развожусь! Я сама имею право на развод – ты согласился, палец приложил к договору.

Жена ювелира с возрастающей тревогой сказала:

– Маджид, голубчик. Поторопись, похлопочи там.

Маджид Зейнальпур слышал, но ничего не ответил ей: он продолжал грузить поклажу на мулов, закреплять и завязывать веревками груз. Художник наблюдал за ним. В тишине только бубенцы на шеях животных чуть позвякивали. Потом художник улыбнулся, подошел к супруге ювелира. «Думаешь, он из благородства или из благодарности за хлеб-соль так смиренно молчит? – мысленно спросил он сам себя. И, снова взглянув на Зейнальпура, усмехнулся: