Тайна «Сиракузского кодекса» - [6]

— Выплачиваю? — Она развернула зеркальце заднего вида, чтобы видеть себя. — Я расплатилась наличными.

Небрежно пригладив волосы, она опустилась на место.

— Однажды, — пригрозил я, поправляя зеркальце, — щупальца гигантского спрута проломят мостовую и…

— …приготовят суши из высшего общества, — рассмеялась Рени.

— За тот, что разбили, вы тоже расплатились наличными?

— Вот болтливый педераст! — огрызнулась она. — Конечно, расплатилась.

Рассматривая меня, она проговорила:

— По правде сказать, я думаю, человек, который восемь лет держится одной дребезжащей таратайки, мог бы остаться верным и женщине.

— Откуда вы взяли, что это не так?

— Вы нарываетесь на неприятности.

— С какой стати предлагать свою помощь значит нарваться на неприятности?

— А с той, что вы это сделали, чтобы произвести впечатление.

Я не собирался сворачивать к улице Ломбард, но зачем-то свернул.

— Вы и сами этим занимаетесь.

— То есть?

— На меня вы произвели впечатление. Впрочем, как и на всех остальных.

— Ха! Этим типам до меня дела — как до крысиного хвоста, им, между прочим, ни до кого дела нет. Они только рады, что от меня избавились. И все. Делу конец.

Я посмотрел на нее. Она сидела в самом дальнем от меня углу, забившись между сиденьем и дверцей, и следила за мной. Полосы света проходили по ее лицу, но глаза оставались в тени.

— Я думал, вы пьяны.

— Может, и была пьяна. А ты не был. Вполне мог бы остаться. Как знать, может, купил бы картину.

Я усмехнулся и отвел глаза, тут же обнаружив, что пропустил поворот на Давизадеро.

— У меня нет свободного места на стене.

— Все, конечно, заклеено снимками твоей матушки.

— Не забывайте и о сестре.

— Знаете, там были мои портреты.

— Я заметил, что они проданы.

— Они и не выставлялись на продажу. Их писали с меня, и принадлежат они мне.

— Так их написали с натуры? — Я ощутил легкое разочарование. Не прошло и пяти минут, как я сказал ей, что делал для них рамы. — Вы для них позировали?

— Да.

— Не верю. Пленти мог бы добиться лучшего сходства, используя воображение.

Она хихикнула.

— Наоборот, это было поучительно. А что ты имеешь в виду? — едко спросила она. — Это прекрасные портреты…

— Я думал, что знаю Джона Пленти.

— Ничего ты о нем не знаешь.

Тон стал еще резче.

Я взглянул на нее. Она ответила гневным взглядом.

На Бордерике включился зеленый сигнал, и я свернул налево.

— Бродвей у Бэйкер? — спросил я ее, чувствуя, как мое терпение иссякает.

Она не ответила. У ворот Президио я повернул к Лиону, и мы оказались позади сорок первого автобуса. Впрочем, у Юнион он свернул на восток, а я повернул на следующем перекрестие, по Грин. Мы выехали на крутизну Кау-Халлоу, миновали старое российское консульство, в котором теперь горел всего один огонек в окне третьего этажа. Свернули вправо на Давизадеро и съехали с холма на Бродвей, по которому я двинулся направо. Через полтора квартала она указала подъездную дорожку к дому, чуточку меньше ангара для дирижабля, зато гораздо красивее.

— Слушай, — вдруг заговорила она, неподвижно уставившись на дом. — Может, зайдешь, выпьем на посошок?

Я удивился.

— Мой муж будет очень благодарен, что ты доставил меня домой, — добавила она.

— Муж!.. — повторил я.

— Благодарный, — напомнила она.

— Может, как-нибудь в другой…

— Пожалуйста! — она опустила ладонь мне на запястье. — Я вела себя очень грубо.

Я перевел взгляд с большого дома на нее.

— Нет ли у тебя сестры?

Она улыбнулась.

— В парке под кипарисом.

Это был большой кипарис примерно на середине ряда деревьев, окаймляющих дорожку. Опадающие с ветвей иголки не оставляли лежать в покое: кто-то приходил раз в неделю, чтобы смести их куда-то и уделить немало времени остальным частям сада. Я за тридцать ярдов ощущал ночной запах жасмина, скрывавшего восточный угол трехэтажного здания. Перед западным углом высоким взрывом застыла бугенвилея.

Мне в это время следовало бы зевать, или перелистывать «желтые страницы» в поисках нового парикмахера, или разравнивать землю в любимом гробу, готовясь к долгому дневному сну — все что угодно, только не сидеть в машине перед богатой виллой с женой ее хозяина. Но грузовичок сам выбрал место для стоянки — он это умеет, что может быть естественней? — и мне осталось только заглушить мотор. Теперь стало так тихо, что слышно было, как плавает туман в ветвях кипариса, искавших зноя пустыни в сотнях миль от моря, посылавшего на место восходящих слоев воздуха холодный морской бриз по сухим руслам и каньонам. Что может быть естественней? Я вдруг ощутил аромат цветов на клумбах и горячий запах моторного масла, выступающего из-под сальника. Меня будоражило и злило это врожденное коварное предчувствие, которое растягивает такие минуты, заставляя задыхаться и вздрагивать на краю неизвестности. Но одиночкам известно, как это бывает. Начинаешь чувствовать себя одиноким.

Я потянулся к дверной ручке.

— Подожди.

Я взглянул на нее.

Она притянула меня к себе. Следующее, что я помню — моя голова у нее на коленях, и она меня целует.

Не так легко было теперь сесть прямо. Признаю, я обдумывал возможность задержаться, но у меня не осталось даже времени признаться себе, что я собирался задержаться именно ради такого мгновения, которое казалось мне неизбежной ошибкой для этой красотки, с ее инстинктами, с ее чувствами, с ее умением находить слова, ради одного мгновения в пропахшей горелым маслом кабине одиннадцатилетнего грузовичка, который мог напомнить, а мог и не напомнить ей парня, с которым она встречалась в колледже… Кого я дурачу?