Тайна семейного архива - [80]

– И о чем же ты хотела со мной говорить? – сухо спросила она, обрывая свои мысли, но, не в силах преодолеть их, вдруг перебила сама себя: – А язык!? Разве ты так хорошо знаешь английский?

– Американский, – поправила Сандра. – Для того чтобы любить друг друга, не нужно особенных знаний, к тому же, это мой второй язык в универе. А поговорить… Ведь у вас с Сережкой опять ничего не вышло…

Кристель вспыхнула.

– Он любит меня.

– Не сомневаюсь. Но ты не переборола его.

– Переборола? Зачем борьба?

– Ах, как ты не понимаешь, ведь любовь – это всегда борьба не на жизнь, а на смерть, тот самый поединок роковой, или – или, и другого не дано. А ты ищешь паритета, равноправия, партнерства, может быть, даже дружбы. Он не сможет так. Он пытается совместить несовместимое: волю и покорность, и это самый крепкий манок, но… самый безысходный. У меня же зеркальная картинка: равенства ищет он, а я могу дать только безграничное подчинение, взгляд преданной собаки, стремление тянуться до его высот вечно… Только беда в том, что никаких высот, может быть, и нет, – грустно закончила Сандра.

Кристель мало что поняла из этой сбивчивой и туманной речи, но одно было ясно – Сандре сейчас ничуть не лучше, чем ей, несмотря на отель. Возможно, ей даже хуже, ибо Кристель уже твердо знает, что для русских никакие чувства невозможны без сладострастного копания в себе, почти всегда приводящего к плачевным результатам. Но они сами, как бабочки на огонь, так и летят на эту возможность вскрыть в себе очередной страшный подвал подсознания…

– Пойдем спать? – невесело улыбнулась Сандра. – Да, чуть не забыла, звонила Лена, приглашает нас завтра на какую-то закрытую выставку в Эрмитаж. Так что соберись.

Чувствуя, что уже не в силах спросить, как может существовать совершенно противоречивое понятие «закрытая выставка», Кристель устало побрела в ванную.

Наутро, ощущая в пальцах и коленях неприятную дрожь, она оделась подчеркнуто по-европейски, но не удержалась от соблазна украсить себя вчерашней карельской березой.

– Сережкин подарок? – понимающе хмыкнула Сандра. – Очень тебя, как бы это выразиться… русифицирует.

Дик, в парадной летной форме, тоже одобрительно поднял вверх два пальца и зачем-то подмигнул Кристель, а она, зная теперь их общее несчастье, посмотрела на него как на собрата.

Эрмитаж снова ослепил Кристель сочетанием величия и простоты. И как неотъемлемая его часть, сверкая единственным украшением – бриллиантовыми серьгами – у лестницы, гремящей торжественным хором, к ним подплыла Елена. Сандра лукаво скривила губы, Кристель, ненавидя себя, покраснела, а Ричард склонился в непривычном для американца поклоне.

– Я рада, что вы пришли, Кристель. Если не к нам, то хотя бы сюда. Не понимаю, почему вы так избегаете нас. Пройдемте же, выставка в Георгиевском. – И, взяв под руку Сандру, она, совершенно спокойная, стала подниматься.

– Разрешите? – Дик, оценивший, несмотря на американскую невозмутимость, победную пышность лестницы, предложил руку Кристель. – Вы здесь давно?

– Думаю, в общей сложности больше, чем вы, – не очень любезно ответила она, не сводя глаз с идеальной спины и роскошно покачивающихся впереди бедер. «Вероятно, этой ночью он так же брал ее, как и меня, и ни в чем не оправдывался, и ничего не объяснял, и не говорил ни о каком главном законе», – мелькало у нее в голове, и со жгучим стыдом она чувствовала, что начинает ненавидеть невозмутимую женщину в синем бархате. Она слепо обошла выставку, будучи не в состоянии понять, о чем идет речь, а потом, воспользовавшись каким-то пустячным предлогом, отказалась разделить компанию в музейном кафе и поспешила домой.

На набережной Кристель подошла к парапету и наклонилась над ленивой, на первый взгляд, водой, под которой угадывался страшный напор течения. «Не удивительно, что в этом городе все сходят с ума», – ей вспомнился художник из недавно прочитанной по рекомендации Гроу книги. Она отшатнулась от грозной воды и медленно побрела к мосту. Кристель шла, ничего не видя вокруг, пока чуть не ударилась о телефонный автомат. Словно очнувшись, она вошла в будку и не задумываясь набрала домашний номер Сергея.

– Этого не может быть! – услышала она в трубке. – Я звоню тебе уже час. Приезжай сейчас же, Лена сегодня ночует у знакомых. Я крашу полы, а она не выносит запаха олифы. У нас с тобой целая ночь!

«Ночь благодаря ремонту и олифе, – усмехнулась Кристель. – Что ж, если эта страна – женщина, то женщина очень жестокая».

И наступила ночь, полная мольбы и слез, глухого отчуждения, откровений и лжи. И было мало телесной любви, но много страданий души. А утром, разбуженная виноватым Сергеем, чувствующая себя совершенно разбитой, запутавшейся, почти забывшей, где она и кто, Кристель вышла на дождливую остановку и только в громыхающем трамвае обнаружила, что ее деревянные украшения так и остались там, на краю старой чугунной ванны.

* * *

Вздрагивая и просыпаясь от каждого шума, а потом снова проваливаясь в смутное подобие сна под убаюкивающее журчание затяжного дождя, сменившего грозу, Манька кое-как дождалась утра. Наскоро выпив остатки эрзац-кофе, хранимые Маргерит на черный день, она надела старое хозяйкино пальто и зачем-то по-русски повязала голову платком до самых бровей, забыв, что такой наряд привлечет к ней гораздо больше внимания, чем привычная шляпка. Но Манька инстинктивно, как раненое животное, стремилась скрыть себя, и платок, оставлявший видимыми лишь лихорадочно блестевшие глаза и заострившийся нос, был для этого самым подходящим.