Тайна семейного архива - [39]

Неожиданно внимание ее привлек идущий откуда-то ровный гул, как будто вдалеке шла большая человеческая толпа. Манька, любопытная ко всему, забыв, что сидит только в нижней юбке и накинутой на плечи рубашке, открывающей вечерней прохладе ее готовые лопнуть от малейшего прикосновения острые девичьи груди, свесилась из окна, пытаясь определить, что происходит. Через несколько минут в начале Хайгетштрассе появились два солдата с автоматами наизготовку, а за ними потянулась колонна людей в незнакомых Маньке мундирах, ботинках с высокими шнурованными голенищами, маленьких, на самые брови натянутых беретах, а некоторые шли и вовсе в скрипевших кожей летных комбинезонах. «Пленные, – догадалась она. – Но ведь не наши». Она слишком хорошо помнила молчаливые серые колонны, которые гнали в первую военную осень по раскисшим псковским дорогам горланящие немцы, а эти шли небрежно, даже смеясь. Поравнявшись с их домом и увидев высунувшуюся из окна полуголую девушку, пленные оживились и стали кричать ей что-то на певучем, растягивавшем рот в лягушачьей улыбке, языке, размахивая руками и делая непристойные жесты. Конвоиры молчали, а Манька вдруг застыла в своем окне, не слыша смеха и выкриков: у ограды стоял, скрестив на груди руки и подняв на нее тяжелые, в темноте блестевшие, как у волка, глаза, «офицер Эрих». Манька пронзительно вскрикнула и бросилась на кровать, так и не опустив черную штору.

Последствием этого дня стало то, что фрау Хайгет снова ограничила Маньке возможность выходить в город. Усадив ее перед собой на низенькую скамеечку, Маргерит говорила о том, что теперь город наводнен взятыми из лагеря для военнопленных на домашние работы американскими офицерами, которые способны на все и только и мечтают о том, чтобы изнасиловать доверчивую русскую девочку; что некоторые распутные русские, как уже всем известно, живут с ними втихомолку от своих хозяев и что ей, когда она стала девушкой, уже нельзя носиться по городу, поскольку она может быть легкой добычей любого негодяя и забеременеть. Последнее слово хозяйка произносила понизив голос и округлив глаза, а девушка залилась краской и почувствовала, что внутри у нее становится тягуче-пусто и горячо. Теперь Маргерит сама пропадала в городе, а Манька, наряженная в высокую наколку и кружевной передничек, все чаще заменяла ее в баре, тем более что пускать туда ради увеличения выручки стали всех, а не только офицеров званием не ниже лейтенанта. Манька старалась молчать, тщательно пересчитывала деньги и не обращала внимания на липкие взгляды. Только спустившись в ванную комнату она чувствовала, что вся ее кожа горит от прикосновений похотливых глаз, и до боли терла тело жесткой мочалкой. Особенно она ненавидела время перед наступлением «красных роз», как называла это фрау Хайгет, поскольку тело в эти дни отказывалось ее слушаться и само принимало перед посетителями соблазнительные позы. Манька замыкалась, плакала и ночами мылась вдвое дольше обычного.

В один из таких дней, в октябре, когда душные южные дни мутят рассудок последними вспышками лета, а ночи не приносят облегчения, заставляя горожан метаться на не дающих прохлады простынях, Манька убирала дом. Почти механически смахивала она пыль, наводила глянец на дверцы и, чувствуя свое тело чужим, сама не помня, как, вошла в святая святых – кабинет. Размеренными, привычными движениями она водила пушистой метелочкой по книгам и бумагам на столе, пока взгляд ее не наткнулся на фотографию в замысловатой рамке. Манька, никогда в жизни не видевшая настоящих ракушек, была потрясена их причудливыми изгибами и теплым телесным цветом. Она прикоснулась к рамке пальцем и только тогда увидела, что на ней изображен «офицер Эрих» с маленьким, наверное годовалым, Улей на руках. На нее смотрело совсем юное, брызжущее счастьем, чуть запрокинутое в смехе лицо, светило солнце, а вдали блестела вода. Манька села, поставила карточку прямо перед собой, и вдруг на нее нахлынула такая смертельная тоска по зеленой речке, по которой плывет опавший черемуховый цвет, щекочущий грудь, когда входишь в еще ледяную воду, что спазм сдавил ей горло, и, чтобы не разреветься, она тихо запела своим чуть надтреснутым, но верным голоском:

– То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, – выводила Манька пронзительные слова, петые до нее тысячами ее русских предшественниц, выплакивавших свои тоску и горе, а когда она добралась до «Не житье мне здесь без милой, с кем пойду теперь к венцу?», вдруг спиной ощутила, что в дверях кто-то стоит. Леденея от сознания своего преступления, но будучи не в силах прервать песню, она повернула голову и увидела на пороге «офицера Эриха», а через мгновенье он уже стоял перед нею на коленях, спрятав лицо в мягкий треугольник складок цыплячье-желтого платья. Манькино сердце остановилось, но, как заведенный механизм, она продолжала петь, зачем-то лихорадочно натягивая платье на смуглые коленки в царапинах от их с Улей набегов на грушевые деревья в парке. Песня кончилась, сердце гулко застучало в груди, вмиг отяжелевшей, и Манька почувствовала, как тонкие пальцы железным обручем сдавливают ее бедра, а прерывистое судорожное дыхание прожигает сквозь фланелевое платье низ живота. В ужасе стала она отдирать от себя черную кудрявую голову, тем самым еще глубже вдавливая ее в расходившиеся сами собой, дрожащие ноги. Уже нашивки на мундире царапали голые колени, уже жаркое дыхание обжигало готовую прорвать платье грудь, когда потерявшая тапочку, босая Манькина нога попала на что-то твердое и живое под суровой мундирной тканью… Там что-то шевелилось и вздрагивало, и, по-звериному испугавшись, Манька вырвалась, уронила стул и убежала к себе наверх.