Тайна Рио де Оро - [27]

Теперь меня охватывает отчаяние при мысли, что чудесный мальчик тут рядом умирает и что я, вероятно, сохранил бы ему жизнь, если бы не упорство или недоверие индейцев. Мучимый тревогой, бужу Пазио, и мы думаем, что предпринять. Каждая уходящая минута ложится мне камнем на совесть.

Приближается полночь. И тут к нам внезапно приходит Тибурцио. Он говорит, что Диого еще жив, хотя и очень слаб. Только что он пришел в сознание и просит, чтобы меня позвали к нему. Мы спешим в хижину Моноиса.

Мальчик лежит у стены на постели из досок. Пазио принес нашу керосиновую лампу, при ее свете глаза мальчика приобретают неестественный стеклянный блеск. Лицо так осунулось за эти несколько часов, что стало неузнаваемым.

Я улыбаюсь ему, но он уже не в состоянии ответить мне взаимной улыбкой. Лишь поднимает на меня глаза, в которых столько доверия и немой просьбы, что сердце мое разрывается. Прошу Пазио, чтобы он спросил хлопца: что тот хочет. Диого ничего не отвечает, но не спускает с меня умоляющих глаз. Я понимаю, что ему надо. Он ждет помощи от друга. Решаю взять дело в свои руки и уже не обращать внимания на пагубные протесты индейцев.

— Ему становится все хуже! — твердым обвинительным тоном говорю его матери.

— Хуже… — с болью признает она.

— Можно ли еще спасти его, не знаю. Но если и можно, то лишь вливанием сыворотки! — говорю по-португальски всем присутствующим индейцам, и, чтобы они хорошо поняли, Пазио повторяет мои слова по-короадски.

Не ожидая их ответа, выхожу из хижины и вскоре возвращаюсь с сывороткой и шприцем. Моя решительность произвела впечатление на семью Диого: никто мне теперь уже не мешает. Есть правило, что укол делают выше места укуса — между ним и сердцем. К сожалению, укушенная нога чудовищно распухла до самого паха и сделать в нее укол невозможно. Поэтому иду на риск и впрыскиваю дозу сыворотки около сердца. Хорошо понимаю, что в случае смерти Диого вся вина падет на меня. Но, несмотря на это, не задумываясь, ставлю на карту все, видя в этом единственную возможность спасения мальчика, если она еще существует.

В течение ближайших двух часов состояние Диого не ухудшается и он больше не теряет сознания. К утру решаюсь сделать еще одну инъекцию сыворотки и затем ложусь спать.

Когда проснулся, на дворе уже был день. Шел дождь.

— Жив? — спрашиваю Пазио.

— Жив.

— Лучше ему?

— Не знаю.

Когда я с бьющимся сердцем вхожу в хижину Моноиса, Диого не спит. С первого взгляда вижу, что состояние мальчика улучшилось: глаза его утратили стеклянный блеск и смотрят осмысленнее. На этот раз Диого встречает меня улыбкой, правда, едва заметной, но достаточной, чтобы принести мне большую радость. Кризис, видимо, уже миновал. Диого будет жить! Из всех улыбок, доставшихся мне в жизни, улыбка этого маленького индейца с Марекуиньи навсегда останется для меня самым дорогим и пленительным воспоминанием.

Диого что-то шепчет матери. Женщина ищет его бодоку и найдя вручает ее мне. Она говорит, что я должен взять бодоку на память. Это тот самый лук, из которого хлопец убил подраненного попугая в памятный день нашей совместной охоты. Я знаю, какое это сокровище для мальчика. Сколько же в этом подарке самопожертвования! Никак не решаюсь принять лук, но Диого так просит взглядом, что я уступаю. Отдаю ему взамен мой большой перочинный нож.

— Через несколько дней ты срежешь этим ножом сук, сделаешь себе новую бодоку и мы пойдем на охоту… — говорю ему. Пазио переводит мои слова. Глаза мальчика покрываются влагой, но на сей раз не от боли.

Рио де Оро

До полудня льет дождь. Небо проясняется только к вечеру. Завтра может быть хорошая погода, поэтому Тибурцио приходит к нам и с таинственным видом говорит, что завтра поведет меня к интересному месту.

— На охоту? — спрашиваю я.

— Можно и поохотиться по дороге, но ты увидишь там кое-что другое.

— А далеко это?

— Если выйдем утром, то к вечеру вернемся в тольдо.

Тибурцио не желает открыть нам, что это за место, но раз он придает этому походу столь исключительное значение, я соглашаюсь.

На следующий день сразу же после восхода солнца отправляемся в путь: Тибурцио, Пазио и я. Перед уходом заглядываю в хижину Моноиса. Диого стало значительно лучше. Опухоль на ноге уменьшилась, а лицо уже обрело светло-коричневый оттенок, какой бывает у созревающих каштанов, — цвет возвращающегося здоровья.

В течение двух часов мы идем хорошо известной нам по прежним прогулкам тропой, вверх по Марекуинье, затем сворачиваем в лес, на другую тропку, малохоженую и заросшую. Идя впереди, Тибурцио пробивает своим факоном туннель в зарослях. Вступаем в тяжелую гористую местность.

— Куда ты ведешь нас, Тибурцио? — нарушает Пазио долгое молчание.

— На Рио де Оро!

Пазио издает протяжный свист изумления. По пути он говорит мне, что в этой части Параны ходят слухи о какой-то Золотой реке, настолько необычайные, что существование самой реки он до сих пор считал вымыслом. По слухам, о Золотой реке еще несколько веков назад знали иезуиты, создавшие свое индейское государство к западу от этих мест. Они являлись к ее берегам намывать из песка золото. В течение жизни нескольких поколений иезуиты выкачали из реки громадное количество золота, и она перестала отличаться от других притоков Параны. Ясное дело, о реке забыли, осталась лишь легенда о ее прежней славе, легенда о Рио де Оро. Иезуиты, которые открыли эту реку, были испанцами. Этим и объясняется испанское название реки, сохранившееся до сих пор, несмотря на то, что в Паране, бразильском штате, господствует португальский язык.