Тайна распятия - [4]

Незнакомец на мгновение замолчал, затем взял ее руку в свои ладони и, глядя ей прямо в глаза, продолжил:

— И еще скажу я тебе, что вера — всему начало и по вере воздастся каждому, но движет миром та единственная сила, которая только и способна противостоять злу, — Любовь. Именно Любовь есть единственный высший закон жизни, и он не допускает никаких исключений, распространяясь и на нас самих, и на тех, кто нам дорог, и на тех, кто по неведению или даже по умыслу творит по отношению к нам зло, в том числе и на наших врагов. Вот скажи — принимаешь ли ты себя такой, какая ты есть? Любишь ли свое тело? Окружающий тебя мир? Своего мужа?

Клаудиа грустно покачала головой. «А ведь он прав… О себе никогда не смела и подумать; все помыслы были только о том, чтобы быть угодной — сначала родителям, потом мужу. Тело свое с некоторых пор просто ненавижу, как и Кейсарию, как и проклятую Иудею, как и Гая Понтия по прозвищу Пилат». — Ее передернуло от воспоминаний о том, как он приходил к ней по ночам, чтобы просто сбросить семя, будто выкинуть ненужную вещь. Ни любви, ни ласки не видела от мужа, обычная формальность, животный инстинкт. Как она еще зачала от него — непонятно. Видимо, от отвращения к нему и кожа покрылась коростой… Клаудиа настолько погрузилась в свои мысли, что и не заметила, как незнакомец, не отводя глаз, смотрит на нее с легкой улыбкой. Она поежилась. Чувство, что он проник в ее мысли, было настолько явным, что даже не требовало доказательств. Впрочем, он сам сказал:

— Вот видишь… Как же без любви к самой себе ты ждешь, что тело твое ответит взаимностью? Ведь именно любовь — это дарованная нам Всевышним благодать, которая соединяет все составляющие человеческого бытия таким образом, что они не подавляют, а взаимно дополняют друг друга, как отдельные части человеческого тела. И хотя у каждого из людей в земной жизни свой путь, однако, если глубоко заглянуть в их души, разве не любовь, без изъятий и ограничений, обозначена там как смысл всех устремлений? Нет ничего выше и важнее. Любить себя и любить окружающий мир — значит быть благодарной Всевышнему за то, что Он сотворил тебя такой, какая ты есть, и принимать те радости и испытания, которые Он ниспослал тебе в этой земной жизни, ибо непостижим и неведом человеку Его замысел.

Незнакомец встал и помог подняться Клаудии.

— Пойдем, тебе пора назад, в Кейсарию, — сказал он и добавил загадочно: — Пусть свершится то, что должно.

Они вернулись к коням, где Клаудию ждали ее спутники.

— Как звать тебя? — спросила Клаудиа на прощание. Она была слишком взволнована, чтобы говорить еще о чем-то.

— Меня зовут Иешуа, — ответил незнакомец и отпустил коня. — Иешуа из Назарета Галилейского. Прощай! Да пребудут с тобой любовь и вера!

* * *

— Кто ты и откуда? — Пилат равнодушно и с брезгливостью разглядывал оборванного арестанта, которого охрана втолкнула в зал суда. — Имеешь ли какое-либо гражданство? Бумаги какие-нибудь есть?

Высокий, худощавый, со спутанными русыми волосами, на которых запеклась кровь, с небольшой, некогда аккуратно подстриженной бородкой, арестант стоял перед Пилатом, слегка пошатываясь, со связанными сзади руками.

— Меня зовут Иешуа. Где и когда родился — точно не знаю, а вырос я в Назарете, в семье плотника. Это в Галилее, — ответил он красивым, хотя несколько охрипшим, очевидно, от жажды голосом.

— Ты иудей? Каким богам молишься?

— Нет, я не иудей. А верую я в Бога, единого для всех.

— Что-что? Вот как? Так уж и для всех?! — с насмешкой в голосе переспросил Пилат. — Это что-то неслыханное. Не иудей, но веришь в единого Бога? Не хочешь ли ты тем самым сказать, что у меня, у тебя и у первосвященника Каифы — Бог один?

— Это так.

— О-о, нет, это не так! Боги, которые вручили власть императору Тиберию, величайшему из когда-либо живших и ныне живущих кесарю, и тот самый бог, которому молится в Ершалаимском Храме Каифа, — разве это одно и то же? Ты, по-видимому, или слишком глуп, или просто сумасшедший, если всерьез говоришь о едином Боге для всех.

— Ты ошибаешься, префект. — Арестованный как-то снисходительно посмотрел на Пилата. — Если бы власть императорам вручалась свыше, разве стали бы они требовать причисления себя к сонму римских божеств? Все наоборот: не боги ваши используют императоров для осуществления своей воли, а императоры используют богов для того, чтобы возвеличиваться, подчинять и править. А должно быть так: кесарю — кесарево, Богу — Богово. Разве истинный посланник Божий будет требовать, чтобы ему служили? Нет и еще раз нет! Это он приходит, чтобы послужить Господу! Поверь, Всевышнему Творцу, Отцу нашему небесному, нет никакого дела до Тиберия и его царствования. И ему все равно, кому молится Каифа. Потому что Каифа только делает вид, будто верит и молится, на самом деле для него Бог — это способ осуществления власти. А Бог не есть власть, Бог есть любовь.

— Как-как? — Удивлению Пилата, кажется, не было предела. — Сегодня прямо день открытий! — воскликнул он. — Что говоришь ты? Бог есть любовь? Страшные несчастия, которые боги посылают на людей, болезни, войны — это все любовь, по-твоему? Ты точно сумасшедший. Причем вдвойне, если смеешь поминать Тиберия без должного почтения в присутствии его префекта. Ты — в шаге от обвинения по закону об оскорблении императора. Я предупреждаю тебя, — сказал он, теперь с угрозой в голосе.