Тайна Пушкина - [30]

Между тем мужа Екатерины Раевской, одного из виднейших деятелей декабризма, он знал еще и в Петербурге и относился к нему с огромным уважением: Орлов был одним из лучших политических умов России — и не только для Пушкина. Впоследствии Екатерина Раевская сделала все возможное, чтобы эта связь не была раскрыта; в частности, она отрицала даже какую бы то ни было возможность совместного с Пушкиным чтения Байрона во время его пребывания в их семье в Крыму. На самом же деле у нее от Пушкина был ребенок, а Михаил Гершензон по этой линии был правнуком Пушкина (тоже незаконнорожденным, отданным на воспитание в еврейскую семью кишиневских Гершензонов) — эту ветвь происхождения одного из самых талантливых потомков Пушкина проследил Александр Лацис в своей статье «Из-за чего погибали пушкинисты». Знал ли кто-нибудь из друзей Пушкина об этой связи и об этом его тайном ребенке? — Скорее всего; не случайно же среди тех, кому Вяземский в первую очередь написал о смерти Пушкина, была Екатерина Орлова: он сообщал о смерти отца ее сына. Наиболее вероятно, что именно этому сыну и было адресовано стихотворение времени южной ссылки:

Дитя, не смею над тобой

Произносить благословенья.

Ты взором, ясною душой —

Небесный ангел утешенья.

Да будут ясны дни твои,

Как милый взор твой ныне ясен.

Меж лучших жребиев земли

Да будет жребий твой прекрасен.

Это ее, Екатерины Раевской-Орловой письма Пушкин, получая их в Михайловском, торжественно читал, запершись в кабинете, и затем уничтожал, сжигая: каждое письмо было и весточкой о сыне, но каждое грозило и опасностью обнаружения этой связи, чего оба они стремились избежать. Это отдельная история, она может представлять интерес и как комментарий к происхождению стихотворения 1822 года «ГРЕЧАНКЕ» (Екатерина Раевская была гречанкой по матери), с его намеком на совместное чтение «Гяура» Байрона и прозрачной концовкой:

Мне долго счастье чуждо было,

Мне ново наслаждаться им.

Об этом южном пушкинском романе Лацис писал: «Сын Катерины Николай родился 20 марта 1822 года, …на целый месяц (на 29 дней) позже обычного срока. Отсчитаем обратно 40 недель (280 дней). Спрашивается, где была Екатерина Николаевна в понедельник, 13 июня 1821 года?

По данным „Летописи жизни и творчества Пушкина“ …Пушкин воротился в Кишинев из Одессы 25 или 26 мая. Чета Орловых прибыла из Киева в Кишинев около 5 июня. Итак, все действующие лица нашего сюжета в должное время оказались в должном месте…

Поэт включил это стихотворение, пометив его 1822 годом, в раздел „Послания“. Под каким номером?

Нетрудно догадаться. Это судьбоносное число мы вычислили, а Пушкин помнил. И не отказал себе в удовольствии в честь своего личного праздника поставить его под номером — тринадцать!»

Но к «ПОЛТАВЕ», как и к N.N. «донжуанского списка» (у нее в списке было свое место), Екатерина Раевская, конечно же, не имела никакого отношения: к ней не могли относиться строки «Коснется ль уха твоего?» и «Твоя печальная пустыня». Как и Карамзина, она была среди первых читателей всего, что публиковал Пушкин, и для него было бы неприемлемым кокетством выражать сомнение в том, что до нее дойдет издание «ПОЛТАВЫ» ; к тому же нет оснований и условия ее жизни или ее нравственно-психологическое состояние в 1828 году считать «печальной пустыней».

XIV

Гроссман предложил свою кандидатуру — Софью Станиславовну Потоцкую-Киселеву, для чего выстроил сюжет («У истоков „БАХЧИСАРАЙСКОГО ФОНТАНА“»), который любопытен безотносительно цели его написания. Поскольку он не смог найти возражений на щеголевский разбор посвящения, он разделил проблему на две части: Марию Раевскую, согласившись со Щеголевым, он считал утаенной любовью посвящения «ПОЛТАВЫ», а Потоцкую — утаенной любовью остальных стихов Пушкина. С этой точки зрения, поскольку Пушкин мог узнать Потоцкую не раньше 1819 года, с учетом «донжуанского списка», «утаенных любовей» стало три! Поскольку никаких фактов, подтверждающих хотя бы знакомство Пушкина с Потоцкой до южной ссылки, неизвестно, как нет никаких фактов сколько-нибудь близкого общения с ней и после, до их обнаружения его гипотеза всерьез рассматриваться не может. Наоборот, из письма к Вяземскому, чьей пассией была Потоцкая, видно, что Пушкин, называя ее «похотливой Минервою», цитирует друга по сложившимся правилам игры в их взаимной информации о своих любовницах (Пушкин в переписке обычно принимал тон своего собеседника).

Правда, вполне возможно, что Гроссман прав в том, что именно Потоцкая-Киселева и есть та самая К **, о которой Пушкин писал Дельвигу в декабре 1825 года из Михайловского: «Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного Хана. К ** поэтически мне описывала его, называя lа fontaine des larmes (фонтаном слез. — В. К.)». Но показания самого Пушкина по поводу того, от кого он впервые услышал бахчисарайскую легенду, разноречивы — и почему бы ему не узнать эту легенду из разных источников (например, К ** могла быть и «Катерина»)? «Биографичность» его стихов и посвящений, в том смысле, что он рассказывает о том, что действительно с ним было,вряд ли можно подвергнуть сомнению, в этом Гершензон прав; но поиск адресата в каждом случае чреват риском попасть в ловушку мистификатора. Так, например, стихотворение