Тайна, приносящая смерть - [14]

Но вот что касается деревни! Его деревни, где он каждого знал лучше, чем тот сам себя. Тут, господа, увольте. Тут вам придется туговато.

Во-первых, народ не станет откровенничать с пришлыми городскими. Как не станут говорить? Да просто рты захлопнут и молчать будут, будто у них за зубами по литру воды.

Во-вторых, нашли они там чего-то. И что? Что дальше-то? Кто же расскажет из местных, чья эта безделица? Никто! Будут бабы судачить на скамейках, возле магазина и у колонки, охать станут, стонать, головами покачивать. И все! Дальше этого очерченного треугольника: магазин – колонка – скамейка – информация не пойдет.

В-третьих, установили, что Маня кого-то там ободрала, что под ногтями у нее чья-то кожа осталась. Что с того-то? Она с утра раннего могла ободрать кого-то, бабы местные – они горячие, чуть что, в драку кидаются. Могла и Маня кого-нибудь цапнуть. И Степаныч даже знал, куда с таким вопросом двинет, как все эти профессионалы в город отчалят. Двинуть-то он двинет, и вопросы задавать станет с пристрастием, и почти уверен в том, что девчушка та симпатичная окажется расцарапанной.

Но ведь совсем не факт, что она виновата в Маниной смерти. А Степаныч, пока не уверится в этом или в обратном, молчать будет. На кой черт ему девку в чужие алчные лапы отдавать, когда она, может, и не виновата ни в чем.

– Вам незнакома эта вещь?

Этот молодой бездетный опер так неожиданно возник перед участковым и так резво сунул ему под нос крохотный пластиковый пакетик с какой-то золотой букашкой, что он вздрогнул от неожиданности. Вздрогнул и тут же взгляд отвел, только головой отрицательно помотал.

Ему, честно-честно, незнакома была эта вещица. И понять вообще было невозможно, что это – то ли брошка, то ли подвеска, то ли вообще часть от чего-то большого. Затертая какая-то вещь, старая. Может, кто сто лет назад тут в траве эту безделицу обронил, а Маня, когда падала, в горсть-то ее вместе с травой и сцапала.

– Нет, незнакома, – промямлил Степаныч и даже чуть попятился, так недоверчиво смотрел на него молодой оперативник. – Да точно говорю, не видал никогда я такой ни у кого. Может, она тут на берегу давным-давно лежала. Может, ее тут кто сто лет назад потерял.

– С чего так решили? – Данила теперь уже к своим глазам поближе поднес пакет с уликой.

– Да больно старой выглядит вещь эта. Блеска даже никакого нет золотого. Коли новый-то кулон, он как сверкает. А тут...

Отстал от него оперативник, слава богу. Отошел к своим и начал там о чем-то шушукаться и руками махать при этом. И все им под нос пакетик этот совал. От него отмахнулись, Степаныч точно видел, что отмахнулись от парня. И неожиданно остался доволен.

Так ему и надо, зазнаваке этому молодому. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же – его жизни учить вздумал. Когда ему пить можно, а когда нет. По какому случаю китель надевать, а когда нельзя. А он и проснуться-то еще толком не успел, когда по звонку Маринки из магазина с койки спрыгнул.

Та позвонила, верещит, носом шмыгает, пойми тут! С трезвой-то головы не разобрать, что к чему, а уж с похмелья и подавно.

– Машку, Степаныч, Машку нашли на берегу, – орала ему прямо в ухо Маринка, разбивая ему тем самым голову на хрустящие осколки.

– Какую Машку, Маринка? Как нашли? С кем?

– Ни с кем, ты чего, Степаныч?! – взвизгнула тогда Маринка и зашлась таким отборным матом, что его пот прошиб.

Маринка никого не стеснялась, применяя непечатные выражения, плевать ей было на представителей власти, на детей, на стариков. Нужно объяснить доходчиво, она и объясняла, как могла.

Странно, конечно, но Степаныч мгновенно понял, о чем и про кого она говорит. Схватил, что на стуле возле кровати лежало, напялил на себя. По привычке за кителем в шкаф полез, потому как выход из дома планировался по работе не из блажи какой. Сына, спящего на соседней койке, потрепал по макушке, шепнул, что он ненадолго, и ушел. Это потом уже сообразил, когда городские умники подъехали, что выглядит нелепо. А поначалу не до того было.

Как Маню увидал в траве мертвую, тут уж не до того стало, как он выглядит...

– Что будем делать? – Парень из прокуратуры подбоченился, глянул на участкового требовательно. – Как станем народ опрашивать?

Языком! Как еще народ опрашивают!

Еле-еле удержался, чтобы себе под ноги не сплюнуть.

Ну до того франты, до того кичливы! Когда в отдел приходится ездить с бумагами, по вызову или так, по какой другой нужде, Степаныч дождаться не мог, чтобы оттуда уехать побыстрее. Неуютно ему было среди городского люда. Очень неуютно. Странно и удивительно, что сынок его нашел себя среди них. Вполне счастлив, о женитьбе начал поговаривать. Опять же на городской! Как же с ней жить-то, если с ней говорить невозможно!

Деревенские-то бабы, они много проще и незамысловатее. Некогда ей потому что бездельем замороченным заниматься да словоблудием телефонным. Ведь, слышал, часами могут сидеть на телефоне, часами!

– Что вы предлагаете? – сделал внимательное лицо Степаныч, хотя давно уже и слушал их вполуха, и не смотрел почти в их сторону, размышляя о своем.

Ему вот, к примеру, баню сегодня надо сыну организовать, тот очень просил. А его – Степаныча – баня никак не годилась для того, чтобы там мыться. Сам-то он как-никак мог, а вот сыну негоже. Опять же мяса надо где-то достать, сынок обещал шашлыком побаловать по какому-то невероятному рецепту. А к мясцу коньячку надо бы. И не какой-нибудь паленки, которой у Маринки полки все заставлены, а путевого – марочного. Который сын привез ему в подарок, они еще с вечера уговорили. Теперь его очередь настала выставляться. А это значило, что в город надо ехать. А как тут уехать, коли городским вздумалось опрос населения вести.