Тайна прекрасной Адрианы - [2]

— О чем ты думаешь, моя Ардиана? — прошептал Пьер, целуя пальцы бледной руки, рассеянно ласкавшей его волосы и лоб.

— Об этих черных стенах, откуда пришло к нам счастье, — медленно ответила баска, не поворачивая головы. — Смотри! — И она показала пальцем на одну из далеких руин. — Там, далеко, в огне этой фермы, я во второй раз увиделась с тобой.

— Я думал, что это была наша первая встреча, — сказал он.

— Нет, вторая! — возразила Ардиана. — За десять дней до этого я видела тебя в Праде на празднике, и ты, противный, меня даже не заметил. А у меня тогда в первый раз забилось сердце — я загорелась, как безумная, и сразу почуяла, что ты — мой единственный. Понимаешь, в ту минуту я и решила стать твоей женой, а ты знаешь: если я чего хочу, так уж взаправду.

Подняв голову, Пьер Альбрун тоже стал смотреть на развалины, которые чернели среди домиков, выбеленных лунным светом.

— Ах ты, скрытница, ты мне в этом не признавалась! — сказал он, улыбаясь. — Но во время пожара большой хижины за церковью, когда я напрасно старался спасти этих двух стариков, а от них в развалинах даже костей не нашли, меня ранил кусок раскаленной штукатурки, и ты отвела меня к твоей старой крестной, к тетушке Инфераль, там ты меня так славно выходила, угощая добрым горячим вином… Ты его словно заранее приготовила. Кто бы мог подумать! И все‑таки жалко стариков! Как вспомню о них, сердце сжимается.

— А знаешь, — прошептала баска, — мне‑то их не очень жаль; я их знала, когда была ребенком: они плохо мне платили за холсты и тонкие веревки — три су, пять су, и вечно ворчали; а старуха издевалась надо мной оттого, что я красивая… И потом сколько раз, скорчив мерзкую рожу, она старалась меня оклеветать. И никогда ничего не давала она беднякам!

Ну, а раз уж мы все смертны… Кому они были нужны, эти старые скупердяи? Если бы мы сгорели, то они бы сказали: так и надо! Ну… И все прочие тоже вроде них! Не думай больше об этом. Вот смотри, лачужка Дежоншере; она так здорово горела, верно? После того пожара ты меня поцеловал в первый раз у нас дома. Ты спас малыша, трудно тебе это далось. Ах, как я восхищалась тобой! Я‑то знаю, как ты был красив в каске с ярко — красными отблесками огня!.. Ах, этот поцелуй! Видишь ли, если бы ты только знал!

Она опять спокойно показала вдаль рукой; обручальное кольцо блеснуло в лунном луче, и она продолжала:

— Потом, помнишь, вот у той горящей хижины мы обручились, потом, около этой, на гумне, я стала твоей и, наконец, вот там ты заработал свою тяжелую, свою драгоценную рану, мой дорогой Пьер!.. Вот почему я люблю смотреть на эти черные дыры: им мы обязаны нашим счастьем, выгодным местом лесничего, нашей свадьбой и этим домиком, где родился наш ребенок!

— Да, — задумчиво прошептал Пьер Альбрун, — это доказывает, что бог обращает зло в добро… Но знаешь, если бы все же я мог взять на мушку моего карабина этих трех злодеев…

Она отвернулась от него, ее взгляд стал сосредоточенным; сдвинутые брови слились в одну черную линию.

— Замолчи, Пьер! — сказала она. — Не нам проклинать руки поджигателей! Я тебе говорю, мы обязаны им всем, вплоть до ордена, который ты держишь в руке. Поразмысли немного, дорогой Пьер: только в городе, ты же это отлично знаешь, есть пожарная часть, и она обслуживает пригороды и три деревни; Прад и Серэ далеко. Ты, бедный сержант — пожарный, обязан быть всегда начеку, жить в казарме, без надежды на отпуск, все время держать своих людей в полной готовности. Разве ты мог выйти из своей тюрьмы, иначе как по служебным делам! Одна- единственная отлучка могла отнять у тебя и чин и жалованье. Вам понадобился целый час только чтобы доехать, когда здесь загорелось.

Я плела пеньку, а получала за это в Ипенксе по пять су в день, да еще с больной старухой на руках… А зимой как было тяжело! А могла ли я переехать в город — ведь там пришлось бы торговать собой. Но ты понимаешь, что для меня это было невозможно: ты же мой единственный. Значит, без этих чудодейственных бедствий я бы плела веревки в переулках нашей деревни, а ты бы все мытарился в огне: мы бы никогда не могли ни встретиться снова, ни поговорить, ни соединиться… А я думаю, что нам все же лучше здесь, вместе. Поверь мне, это искупает все то, что случилось со всеми этими чужими людьми!

— Жестокая, да у тебя в жилах не кровь, а лава! — ответил Альбрун.

— Кроме того, у контрабандистов, — сказала она с такой странной улыбкой, что он вздрогнул, — есть много других дел, стоило ли им возвращаться и мстить за пустяки; полно, пусть простаки верят, что это сделали они!

Лесничий, не отдавая себе отчета в собственных чувствах, молча, озабоченный посмотрел на нее, потом спросил:

— Так кто же это мог быть? Здесь все друг друга любят; все друг друга знают; здесь никогда не было ни воров, ни злодеев! Ни у кого, кроме как у этих недругов таможни, не могло быть никакой причины… Чья рука… посмела бы… из мести…

— Может быть, и от любви! — сказала баска. — Вот я, например, ты же знаешь, если люблю… пропади пропадом и земля и небо. Ты спрашиваешь, чья рука? Что же, мой Пьер! А если та самая, которую ты целуешь сейчас?