Тайна поповского сына - [19]

Артемьевка превратилась в груду обгорелых развалин.

Кочкарев был бессилен облегчить горе погорельцев.

Не мог он и защитить их.

А между тем немец не шутя грозил прийти с наказаньем.

Напуганные, нищие крестьяне разбегались в разные стороны, по чужим деревням, селам и городам, некоторые бродяжничали по лесам.

И только немногие, старые, больные или обремененные большими семьями, состоявшими из малолетних детей, оставались на старом пепелище.

Марья Ивановна приказала кормить их на барском дворе, отдала, что могла, холста, сукон, Артемий Никитич отпустил строительных материалов.

Поспешил приехать и старик Астафьев. Рассказывая ему о пожаре, Кочкарев не мог удержаться от восторженных похвал мужеству и энергии Павлуши. Настенька слушала слова отца с пылающим лицом.

Кузовин и Астафьев были в большой тревоге.

Со дня на день они ждали к себе таких же «экзекуций».

— Никогда, никогда не было того на Руси, — печально качая головой, говорил Алексей Тимофеевич Астафьев.

— Отдали, отдали ее, матушку, басурманам, — подхватил старый стольник. — Воистину положи меня! Всегда говорил я, что никакого проку не будет от этих заморских чертей. Я так еще и Петру Алексеевичу говорил. Губишь-де ты Русь-матушку, смотри, не мы, так дети наши наплачутся. Не любил царь речей таких, гневен был. Ан, по-моему и вышло.

Кочкарев слушал эти разговоры, грустно опустив голову. Тяжело было у него на сердце.

Артемьевка была его лучшая, самая богатая деревня. Сожгут и остальные, разорят, по миру пустят, а то еще и в острог посадят…

Не в лучшем положении были Астафьев и Кузовин.

Они были значительно беднее Кочкарева, особенно Кузовин, по крайней мере, он вечно жаловался на свою бедность.

И «экзекуции» должны были вконец разорить их.

Во время их грустной беседы приехал встревоженный воевода, Терентий Терентьевич.

Он привез очень нерадостные вести. Оказывается, Брант действительно послал в Петербург донесение о бунте, но что хуже всего, так это то, что в своем доносе он написал, что бунтовать крестьян уговорил помещик, отставной гвардии майор, Артемий Никитич Кочкарев, который и в последующие дни, вместо того чтобы выдать ему, Бранту, главных бунтовщиков, укрывал и кормил их на своем дворе… Что в бунте еще принимал участие находившийся ныне здесь в отпуску сержант лейб-гвардии Измайловского полка, Павел Алексеев сын Астафьев. Что сей сержант бросился с оружием в руках на самого Бранта и хотел убить его, причем всякими бранными словами поносил немцев.

Но этого еще было мало. Воевода передал, что Брант настаивает на немедленном заключении Артемия Никитича в острог, а сам, как старший в чине, хочет арестовать сержанта Астафьева и держать на гауптвахте впредь до особых распоряжений из Петербурга.

Эти известия, как громом, поразили Кочкарева и Астафьева.

— Меня в острог, меня! — прохрипел Кочкарев. Лицо его налилось кровью.

Казалось, еще минута — и его хватит удар. Он расстегнул ворот и выпил вина.

Не менее потрясен был и Астафьев.

Как его Павлуше, только произведенному в офицеры, идти под арест по приказу какого-то немецкого выходца…

А воевода между тем говорил:

— Не могу я тебя тронуть, Артемий Никитич, и видит Бог, не трону, и мзды мне не надо никакой за это.

Старый воевода разволновался.

— Чтоб я тебя, родового русского боярина, да выдал с головой этому паскуднику! Да ни в жизнь. Я и ему так и сказал. Впредь до особого указа не могу. Осатанел образина: я, говорит, и на тебя буду жаловаться… Да, вот что. А заступы у нас никакой. Так это о тебе, Артемий Никитич. Тут я все ж могу… А вот насчет сына твоего, Алексей Тимофеич, — обратился он к Астафьеву, — тут уже ничего не придумаешь. Говорит, я старший в чине и потому по воинской дисциплине всегда могу арестовать младшего.

— Боже мой, — схватился за голову Астафьев, — чте же делать? Что делать, — с отчаяньем восклицал он, — тут подушные. Тут сын. О-о-о!

Неподдельное отчаяние охватило его. Разорение, погибель сына. Да лучше не жить.

Воевода сочувственно смотрел на него.

— Одно могу посоветовать тебе, — сказал он. — Иначе нет спасенья.

— Что, — спросил упавшим голосом Астафьев, — не верю, Бог отступился от нас.

— Не падай духом, — ответил воевода, — а лучше вникни в мои слова. Знаешь ведь, что вы ближе мне по крови этой нечисти.

— Ну, говори, — уныло произнес Астафьев.

— Одно осталось вам, — продолжал воевода, — хоть и тяжко это будет твоему родительскому сердцу, да иного не выдумать…

— Да не тяни душу! — воскликнул Кочкарев. — Сам я тоже полюбил Павлушу, как сына родного, говори.

Настенька вся помертвела, слыша об опасности, угрожавшей Павлуше. Неизбежно и незаметно молодой красивый сержант занял главное место в ее однообразной жизни провинциальной боярышни.

— Надо ему, ничего не ждавши, отъехать немедля в Санкт-Петербург, — важно произнес воевода. — Пусть торопится обогнать эстафету. Сами знаете, что командует Измайловским полком брат его светлости. Пусть прямо к нему. Все объяснит, попросит заступы…

— Воистину положи меня, — воскликнул Кузовин, — прав боярин. Поелику здесь одна гибель, то надо спасаться в столицу. Хоть и не то ныне, что было при блаженной памяти царе Иоанне Алексеевиче, но все ж не потерпит дочь его, венчанная Анна Иоанновна, неправды такой. А ежели, — вдруг добавил он, вставая и крепко ударив кулаком по столу, — а ежели сей заморский черт обидит и меня, то я сам поеду в эту треклятую столицу, в это чертово болото. Посмотрю тогда, — говорил Кузовин, сверкая глазами, — кто посмеет удержать старого стольника царя Иоанна, отца государыни царицы. Кровь в ней та же. Не выдаст она верного слуги отца своего. Что тогда возьмешь, заморский черт?