Тайна поповского сына - [11]

Многое раньше знали старики, но многое узнали только теперь…

— Гибнут сподвижники Великого Петра, — говорил Павлуша. — Где Долгорукие, Голицыны? Взят под крепкий караул любимец Петра Алексеевича, «перо его», Алексей Васильевич Макаров, отправлен в крепость Татищев… Немецкие начальники теснят русских солдат и офицеров… Житья не стало!.. — закончил свой длинный рассказ Павлуша. — Только один командир наш, брат этого самого герцога, заступа нам. Добрый и справедливый, да теперь в походе… А другие!..

Лицо его потемнело, с него совсем сбежала недавняя молодая радость. Он снова перенесся в тот круг ужаса и тьмы, из которого только что вырвался.

Ласково и печально смотрели на него глаза Настеньки.

«Вот он какой, — думала она, — совсем юноша, а за правду душу готов отдать…»

Слова Кузовина подтвердились. В ближайшие же дни воевода Терентий Терентьевич Бутузов самолично объезжал помещиков, везде показывая указ о взыскании подушных денег, так как настал уже последний назначенный срок.

Указ гласил: «Подушные деньги платить самим помещикам… в случае непривоза денег в срок полковники вместе с воеводами посылают в незаплатившие деревни „экзекуцию“ и прочее».

Уже было известно, что в некоторые деревни были посланы подобные «экзекуции». Домашний скот угонялся. Крестьян, старост и приказчиков, а в некоторых уездах и мелкопоместных помещиков, ставили на правеж. При малейшем сопротивлении деревни пускались «дымом по ветру»…

С Кочкарева взыскивали подушные за пятнадцать лет.

Крестьяне волновались. С раннего утра приходили они толпами к своему боярину, моля о защите. Но что мог сделать Кочкарев? Денег у него не было. Единственный источник его доходов были те же крестьяне, которые и вносили всегда сами за себя подушные. Как ни кинь — все клин. Кроме того, крестьяне знали, что недоимка на них только за три года, а тут на тебе — поди! Целых пятнадцать лет. Кочкарев видел, что и ему, и им грозит разорение, и боялся бунта.

Крестьяне угрюмо слушали его увещания и потом злобно говорили и ему, и между собою:

— Вестимо, где царице столько знать, как мужской пол? Будет веровать она да слушать, что бояре бают?

А те, кто кое-чего понаслышались, побывав в городе, добавляли:

— На все это государыню приводят иноземцы, понеже у них крестьян нет и жалеть им некого, хоть все пропади. Да что мы им? Чай, хуже собак почитают. Пропавшее наше государство!..

Слушали помещики такие речи, доносили о них и воеводе, и тяжелое чувство грядущей беды овладевало ими. Еще свежи были в этом поколении живые воспоминания о грозном атамане Степане Тимофеевиче.

Саратовский гарнизон все время был наготове.

Кочкарев собирал деньги. Он взял все, что у него было в наличности, продал серебро, продал в Саратов купцу Облеухову почти весь хлеб. Из мужиков, кто что имел, тащили ему: и денежки, и грошики, и алтыны, — и, собрав все, что было возможно, почти разорив себя, во всяком случае, нанеся своему благосостоянию такой удар, от которого можно было оправиться только годами, Кочкарев с ужасом увидел, что все эти деньги не дают и половины недоимок. Он свез их в город, а в городе и полковник, и комиссар, и приказные, и воеводы — все урвали не малую часть!

Полковник посулил, что не позволит-де своим солдатам забижать крестьян. Воевода посулил, что раньше двух недель не пустит полковника в Артемьевку, комиссар да приказные обещали за все при описи назначать хорошую цену.

Все это стоило недешево, но делать было нечего.

Астафьев, с которого также неправедно взыскивали, да притом еще за целые двадцать лет, не мог собрать и одной четверти. Ужас обуял его и за себя, и за сына. Нищета, гибель всей будущности Павлуши!.. Отчаяние охватило помещиков. Длинные руки, как щупальцы чудовищного, гигантского паука, притянулись к ним из Петербурга…

Истекали последние дни отсрочки, дорогой ценой купленной у воеводы, и погромы начались.

Во главе саратовского гарнизона стоял майор Генрик Генрикович Брант, отправленный сюда по рекомендации Миниха для поправления своих финансовых обстоятельств. И действительно, много он не говорил, но воевода боялся его пуще огня. Стоило немцу сказать, что он пишет рапорт в Петербург, как воевода уже раскрывал свой кошель. С воеводой у него завелась даже своеобразная дружба. Они часами сидели вместе и бражничали. Высокий, толсторожий немец, с словно налитыми глазами, со щетинистыми, рыжими волосами, пил вино кружка за кружкой, без конца курил и слушал болтовню воеводы, едва понимая десятое слово.

Иногда он тоже начинал говорить, и воевода тоже понимал очень мало, но громко вторил немцу, когда тот, бывало, расскажет что-нибудь, для себя видимо смешное, и загогочет на весь дом.

Генрик Генрикович, которого воевода, а за ним и весь город, звал Андрей Андреевич, был скуп и жесток. Он понял, для чего его послали: во-первых, для его собственной выгоды, чего он никогда не забывал, и, во-вторых, поддерживать дисциплину и выучить солдат. Как в первом, так и во втором его усердие не знало пределов.

Он радовался, когда предстояла «экзекуция» в какой-нибудь уезд. Тогда он весело потирал руки и поздравлял солдат «с походом», на что солдаты угрюмо и злобно молчали. Но дисциплину он ввел такую, что у него в строю, как говорится, дышать боялись. И было от чего. Даже привычные люди приходили в ужас от его жестокостей. Он никогда и ничего не прощал. Вид невычищенной пуговицы, непочерненного ремня приводил его в холодное бешенство, и он отдавал провинившегося солдата в «палки».