Тайна переписки - [23]

— Прочерк, — сказал Трескин.

— И все же. Почем? Почем за страницу? — хохотнул Леша.

— Прочерк, — повторил Трескин.

Леша Родимцев притих, охваченный сильнейшим подозрением, что заказчик не шутит. Леша молчал, ожидая разъяснений. А Трескин поднялся:

— Любовные письма! Ты что, и в самом деле решил, что любовь можно купить за деньги?

— Хорошо, — проговорил Леша жалким развязным голосом, лицо его пылало красными пятнами, — хорошо, а что тогда литературная работа будет?

— Да ничего. Шутка.

Леша Родимцев продолжал сидеть, не произнося ни слова. Потом подрагивающей рукой стал записывать под пятым пунктом: шутка.

— Коньячку? — предложил Трескин.

— Пожалуй.

Не поперхнувшись да и вообще едва ли различая вкус, Леша принял рюмочку, а когда встал, окинул шарящим взором пузатую и почти полную бутылку. С отсутствующим выражением лица он взвесил ее рукой, рассеянно довинтил пробку и направился к выходу, прихватив с собой и коньяк.

Трескин выругался. Оставшись один, он схватится за телефон и тотчас швырнул трубку. Чутье подсказывало Трескину, что Леша Родимцев был бы в заданной ситуации вполне функционален — если использовать Жорино выражение. Судя по всему, этот человек обладал необходимыми качествами для того, чтобы развить идею и довести предприятие до успеха. В пользу Леши Родимцева несомненно говорили самые его манеры, свидетельствующие о живости ума и нравственной подвижности, без которых нечего было бы за дело и браться. И все же Трескин его вытурил.

Неверно было бы называть Трескина человеком циничным. Для того, чтобы оценить его с точки зрения тех или иных нравственных понятий, следовало бы для начала установить точки отсчета, что есть то и что это. Но как ты установишь нравственные критерии для жизнедеятельности по существу своему бессознательной?! Трескин не был циничным человеком, если подразумевать под этим осмысленную, сознающую себя безнравственность, но, разумеется, он не морщился, когда в хорошей мужской компании девушек называли «мясо». Так что кем бы ни считать Трескина, непринужденная говорливость Родимцева никоим образом не могла его удивить. И все же он Лешу вытурил. Вытурил, поддавшись нерасчетливому движению души! Если и был в этом движении расчет, то не совсем привычный для Трескина. Был это расчет высшего порядка, то был разум сердца.

Два или три часа спустя дозвонившись наконец до Трофимовича, Трескин с ходу обрушился на журналиста:

— Ты кого мне прислал?

— А кого нужно? — последовал резонный вопрос.

— В общем, давай другого, — сказал Трескин гораздо спокойнее и объяснил в двух словах замысел.

— Понял. Другого поищу, — отозвался Трофимович. — Но лучше Родимцева никого не будет, второго такого нет.

И он подмигнул Леше, который, развалившись на диване, слушал понятный ему с нескольких слов разговор.

— Не плачь, сынок, — сказал Трофимович, когда повесил трубку. — Раз этот шизонутый миллионер сам не знает, чего хочет, подыщем ему какого-нибудь лоха. Не плачь.

Глаза у сынка и вправду блестели, но вряд ли от пережитого разочарования. В стакане его болтались остатки коньяку, такой же мутный стакан стоял у Трофимовича среди бумаг. Трескинской бутылке нашлось применение.

11

Нимало не подозревая об уготовленной ему участи лоха, в простодушии своем не ведая даже значения этого слова. Саша Красильников читал в это время помещенный под аршинным заголовком «Колонка Эдуарда Трофимовича» фельетон.

Колонка Эдика Трофимовича представляла собой развязный, весьма неровный по стилю, хотя и не лишенный местами блеска пересказ последних телевизионных новостей. Внезапные, без долгих предисловий публицистические выпады там и сям придавали фельетону впечатление раскованности, которое сходило за искренность, а не всегда понятные посторонним отступления автора в область каких-то личных отношений с известными и малоизвестными политическими деятелями походили на смелость. Словом, это было довольно сложное варево, секрет которого можно было разгадать лишь спокойным, по слову, по фразе, изучением текста. Беда заключалась, однако, в том, что при таком, в резиновых перчатках, препарировании блестящий текст Трофимовича распадался ошметками, обращаясь на глазах исследователя в язвительную и озлобленную, но пустопорожнюю, а иногда просто бессвязную болтовню.

Три недели своей редакционной практики Саша наблюдал знаменитого фельетониста довольно близко и представлял себе, как появляется материал. Трофимович принимался за работу, когда некуда уже было отступать, за три-четыре часа до сдачи в набор (рассчитывая час-другой, если понадобится, прихватить и после срока). Видимо, он нуждался в спешке, в предельном напряжении сил, как своего рода наркотике, который пробуждал дремлющее воображение и способности. Имелась тут, возможно, еще и та причина, что давящая ответственность, подспудное раздражение работников редакции, на которых сказывался этот ненормальный порядок, помогали Трофимовичу сходу, не задерживаясь, преодолевать логические неувязки текста, над которыми в противном случае пришлось бы ломать голову. Он бросал все как есть, как получилось, оставляя за собой в стремительном беге пера множество приблизительных, а то и просто неверных по существу пассажей, потому что знал, что победителей не судят и два-три ударных места, удачно найденных оборотов с избытком искупят все остальное. Человек умный, Трофимович понимал, что, обладай он запасом времени, он был бы обязан создавать шедевры. А так можно было обходиться отличными, первоклассными фельетонами и не более того.