Тайна, не скрытая никем - [7]

Она прочла короткое сообщение о его браке с некой мисс Грейс Хоум. Эту девушку Луиза не знала. Грейс Хоум не ходила в библиотеку.

Невеста была в платье из палевого шелкового крепа с коричнево-кремовым кантом и бежевой соломенной шляпе с коричневыми бархатными лентами.

Фотографии в газете не было. Коричнево-кремовый кант. Таков был конец Луизиного романа, и другим он быть не мог.

Но всего несколько недель назад у нее на конторке в библиотеке — в субботу вечером, когда все ушли и она заперла двери и выключала повсюду свет, — обнаружился клочок бумаги. С нацарапанными на нем словами. «Я был обручен до того, как ушел на фронт». Никаких имен — ни его, ни ее. Но рядом лежала ее фотография, придавленная пресс-папье.

Он заходил в библиотеку в этот самый вечер. Посетителей было много, и Луиза часто покидала конторку, чтобы найти ту или иную книгу, поправить газеты, вернуть книги на полки. Он был в одной комнате с ней, смотрел на нее. Он рискнул. Но так и не дал о себе знать.

Я был обручен до того, как ушел на фронт.

— Как вы думаете, это он так надо мной подшутил? Неужели мужчина может быть так дьявольски коварен?

— По моему опыту, так чаще склонны развлекаться женщины. Нет-нет. Даже не думайте такого. Гораздо вероятней, что он был искренен. И немножко увлекся. Все именно так, как выглядит со стороны. Он был обручен до того, как ушел на фронт. Он никогда не думал, что вернется живым, но вернулся. А когда вернулся, его ждала невеста — и что ему оставалось делать?

— Действительно, что? — сказала Луиза.

— Он откусил больше, чем мог прожевать.

— О, это так, это так! А с моей стороны это было чистое тщеславие, и судьба совершенно правильно щелкнула меня по носу! — Ее взгляд стал безжизненным, а лицо — злым. — А вы не думаете, что он взглянул на меня и решил, что оригинал еще хуже того несчастного снимка, и дал задний ход?

— Нет, я так не думаю! — ответил Джим Фрери. — И не смейте так себя принижать.

— Я не хочу, чтобы вы считали меня глупой. Я вовсе не такая глупая и неопытная, как кажется по этой истории.

— Но я вовсе не считаю вас глупой.

— Но наверняка считаете неопытной.

Вот, подумал он. Все как всегда. Стоит женщине рассказать про себя что-нибудь одно, она уже не может удержаться, чтобы не выложить и другое. От выпивки у них мозги съезжают набекрень и благоразумие летит ко всем чертям.

Луиза уже раньше говорила Джиму, что лечилась в туберкулезном санатории. Теперь она рассказала еще и то, что была влюблена в тамошнего врача. Санаторий занимал красивейший участок на Гамильтонской горе, и Луиза с врачом встречались на прогулочных дорожках, обрамленных живыми изгородями. Выступы известняка располагались ступенями, и в прикрытых от холодного ветра местах росли растения, какие в Онтарио не часто увидишь, — азалии, рододендроны, магнолии. Доктор, разбирающийся в ботанике, объяснял Луизе, что это все — растительность, характерная для штатов Северная и Южная Каролина. Там совсем не так, как здесь, — зелень гораздо пышнее, и леса тоже встречаются, но небольшие. Восхитительные деревья, под ними проложены тропинки. Тюльпановые деревья.

— Тюльпаны! — воскликнул Джим Фрери. — Тюльпаны на деревьях!

— Да нет же, это у них форма листьев такая!

Она засмеялась, словно бросая ему вызов, потом прикусила губу. Он счел нужным продолжать диалог, повторяя: «Тюльпаны на деревьях!» — а Луиза повторяла, что нет, это у них листья в форме тюльпанов, нет же, я такого не говорила, перестаньте! Так они вступили в фазу осторожной оценки шансов — хорошо известную Джиму и, как он надеялся, Луизе тоже, — полную маленьких приятных сюрпризов, полуиронических сигналов, нарастания нахальных надежд и роковой доброты, в одночасье меняющей судьбу.

— Мы совсем одни, — сказал Джим Фрери. — Такого раньше не бывало, а? Может, и не будет больше.

Он взял ее за руки и почти приподнял со стула, и она ему позволила. На выходе из столовой Джим выключил свет. Они вместе поднялись по лестнице, которую так часто преодолевали поодиночке. Мимо картин, изображающих верного пса на могиле хозяина, Мэри Кэмпбелл, поющую в поле, и пучеглазого старого короля, взгляд которого говорил о сластолюбии и пресыщенности.

— Ночь туманна, ливень хлещет, сердце бедное трепещет, — напевал Джим Фрери, поднимаясь по лестнице.

Он по-хозяйски поддерживал Луизу, приобняв ее.

— Все хорошо, все хорошо, — сказал он, когда они огибали поворот на лестничной площадке. А оказавшись на узкой лестнице, ведущей на третий этаж: — Никогда я еще не был так близок к небесам в этой гостинице!

Но чуть позже он издал финальный стон и приподнялся на локте, чтобы сонно отругать ее:

— Луиза, Луиза, почему ты мне не сказала, как обстоит дело?

— Я тебе все рассказала, — слабо ответила Луиза. Голос ее не слушался.

— Значит, я тебя не понял. Я не хотел, чтобы это было для тебя чем-то важным.

Она сказала, что это для нее вовсе не важно. Теперь, когда он уже не придавливал ее к месту, она почувствовала, что ее неудержимо крутит, словно матрас превратился в детский волчок и несет ее по кругу. Она попыталась объяснить следы крови на простыне наступлением месячных, но слова выходили с роскошной несвязностью и не складывались вместе.