Тайна гибели Марины Цветаевой - [8]

Я помню, с каким вошли Вы

Лицом — без малейшей краски,

Как встали, кусая пальчик,

Чуть голову наклоняя.

И лоб Ваш властолюбивый,

Под тяжестью рыжей каски,

Не женщина и не мальчик, —

Но что-то сильнее меня!

Движением беспричинным

Я встала, нас окружили.

И кто-то в шутливом тоне:

«Знакомьтесь же, господа».

И руку движеньем длинным

Вы в руку мою вложили,

И нежно в моей ладони

Помедлил осколок льда.

---------

Вы вынули папиросу,

И я поднесла Вам спичку,

Не зная, что делать, если

Вы взглянете мне в лицо.

Я помню — над синей вазой —

Как звякнули наши рюмки.

«О, будьте моим Орестом!»

И я Вам дала цветок

Некоторые стихи этого цикла до жути интимны:

Как голову мою сжимали

Вы, Лаская каждый завиток,

Как Вашей брошечки эмалевой

Мне губы холодил цветок.

Как я по Вашим узким пальчикам

Водила сонною щекой,

Как Вы меня дразнили мальчиком,

Как я Вам нравилась такой…

В стихах Софьи Парнок страстное чувство Цветаевой описывается с еще более жуткой откровенностью:

…под ударом любви ты — что золото ковкое!

Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,

Где словно смерть провела снеговою пуховкою…

Во времена Серебряного века, в богемных кругах, однополые связи были явлением привычным, неосуждаемым. Никто не скрывал и не стеснялся своей необычной сексуальной ориентации. Вызова общественному мнению в любви Марины к Софье Парнок не было. В первом стихотворении из цикла «Подруга» она так объяснит свою влюбленность: «За эту ироническую прелесть, /Что Вы — не он». Обаяние греха прельщало — тоже черта Серебряного века («Я Вас люблю. — Как грозовая туча / Над Вами грех…»).

Еще девочкой, в «Вечернем альбоме» Цветаева написала:

Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой;

----------

Чтоб был легендой — день вчерашний,

Чтоб был безумьем — каждый день.

Пусть «амазонка» — здесь всего лишь символ свободной и необычной жизни, но ведь не случайно выбран именно этот символ, а не какой-нибудь другой. Хочу, «чтоб был безумьем каждый день». А любовь к мужу уж никак не «безумье».

Если бы связь с Софьей Парнок была мимолетной, ее можно было бы объяснить желанием «попробовать». («Всего хочу».) Но отношения, длящиеся полтора года, — для этого нужна биологическая предрасположенность. И у Марины Цветаевой она несомненно была. Несмотря на то, что — вопреки мнению многих исследователей — роман с Софьей Парнок остался единственным лесбийским романом в ее жизни.

Через много лет она признается Константину Родзевичу который станет ее второй и последней страстью: «…с подругой я все знала полностью, почему же я после этого влеклась к мужчинам, с которыми чувствовала несравненно меньше?<…> Отсюда и количество встреч, и легкое расставание, и легкое забвение».

А что же Сергей Эфрон? Мучился, страдал? Разумеется. Но он еще в восемнадцать лет понял, что жене-поэту «необходим подъем», жизнь в постоянном волнении. Он и не думает упрекать Марину (не будет этого делать никогда). В одном из писем Елены Оттобальдовны Волошиной есть брошенная мимоходом фраза: «У Сережи роман благополучно кончился». Три недели назад она писала о Сергее только то, что он чувствует себя неважно, и ни слова, ни полслова о каком-то романе. Ни в каких мемуарах, ни в каких других письмах нет и глухого намека на то, что у Сергея Эфрона был роман. Скорее всего, он это просто выдумал — из уязвленного самолюбия. Впрочем, если следовать поговорке «нет дыма без огня», можно предположить, что был некий легкий флирт, затеянный опять-таки для того, чтобы, как пел знаменитый тогда шансонье, «проигрыш немного отыграть». Но платить жене той же монетой было совершенно несвойственно Эфрону. В таких ситуациях он всегда самоустранялся.

В марте 1915 года он поступает на службу санитаром в Отдел санитарных поездов Всероссийского земского союза. 187-й поезд, куда его определили, курсировал по маршруту Москва — Белосток — Москва.

М.С. Фельдштейн, будущий муж Веры Эфрон, так описал проводы: «Сережа был желт, утомлен, очень грустен и наводил на невеселые мысли. Откровенно говоря, он мне не нравится. Так выглядят люди, которых что-то гнетет помимо всякого нездоровья. Провожали Марина, Ася».

Санитарный поезд, конечно, не фронт, но все равно дело опасное. Возражала ли Марина Ивановна против такого решения мужа? По-видимому, нет. Во всяком случае, нам об этом ничего не известно.

Над Сергеем Яковлевичем «летают аэропланы», рядом взрываются бомбы, одна из них — чуть ли не в пятнадцати шагах. Но в его душе нет и тени каких-то недобрых мыслей по отношению к Марине, которая в это время упивается своим новым чувством. Он понимает, что она не властна в своей страсти, что это своего рода болезнь. Из санитарного поезда просит сестру Елизавету: «…будь поосторожнее с Мариной, она совсем больна сейчас» — и продолжает заботиться о семье. В том же письме: «У меня сейчас появился мучительный страх за Алю. Я ужасно боюсь, что Марина не сумеет хорошо устроиться этим летом и что это отразится на Але. Мне бы, конечно, очень хотелось, чтобы Аля провела это лето с тобой, но я вместе с тем знаю, какое громадное место занимает сейчас она в Марининой жизни. Для Марины, я это знаю очень хорошо, Аля единственная настоящая радость, и сейчас без Али ей будет несносно. Лиленька, будь другом, помоги и посоветуй Марине устроиться так, чтобы Але было как можно лучше. Посмотри, внушает ли доверие новая няня (М<арина> ничего в этом не понимает) <…> Одним словом, ты сама хорошо поймешь, что нужно будет предпринять, чтоб Але было лучше. — Мне вообще страшно за Коктебель». Марина Цветаева собиралась в Коктебель с Алей и Софьей Парнок. И Сергей Яковлевич, как видно из письма, об этом знает.