Тайна его глаз - [5]

Вот эти-то записки мы и решили опубликовать. Они представляют собою рассказ, кровавым эпилогом к которому явилась трагическая кончина доктора.

Увы! То, что вы прочтете здесь, есть лишь очень неточный пересказ тех наблюдений, которые были сделаны врачом из Бельвю. Это лишь маленькая картинка из его личной жизни: здесь он рассказывает все то, о чем было бы неуместно писать в строго профессиональном докладе – в том докладе, который был выкраден неизвестными злоумышленниками как раз накануне того дня, когда доктор собирался его передать в Академию Наук. Правда, что и этот доклад, судя по словам самого доктора, тоже давал далеко не исчерпывающие сведения. Тем не менее исчезновение доклада представляется нам огромной потерей, если мы подумаем о тех разъяснениях и открытиях, которые были сделаны доктором в еще не исследованных наукой областях и над которыми найденные в шоферской козьей шубе документы лишь слегка приподнимают завесу.

Мы дадим возможность читателю прочитать воспоминания доктора без всяких прикрас, потому что они соединяют в себе точность отчета с искренностью бытоописания и вместе с тем рисуют картину трагического и странного случая.

1. ПАВШИЙ НА ПОЛЕ БРАНИ

Я искренне убежден, что на свете мало найдется людей, столь уравновешенных и маловпечатлительных, как я. Мне кажется, что только любовь могла заставить мое сердце забиться учащенно. И тем не менее каждый раз, когда в прихожей раздается звонок, я вздрагиваю. Очевидно, мои нервы сохранили память об одном странном явлении и о сопровождавших его обстоятельствах. Они не слушают никаких объяснений и, по-видимому, не скоро утратят эту глупую привычку. Упорство, с которым повторяется это ощущение, навело меня на мысль о том, что я, очевидно, испытал тогда чувство страха, но в тот момент мне казалось, что я ощутил лишь совершенно чуждое всякого беспокойства удивление и недоумение Я испытал некоторое замешательство от двух боровшихся в моем мозгу предположений: с одной стороны, я не верил в возможность всего происходящего, с другой – мне казалось, что я становлюсь жертвой какого-то скверного обмана. Ко всему этому слегка примешивалось сомнение в здравости моего рассудка. Очевидно, страх запал в мою душу совершенно безотчетно, потому я и непроизвольно вздрагиваю, съеживаюсь при самом слабом звуке звонка, как ребенок, который инстинктивно подымает локоть и зажмуривает глаза, когда видит резкое движение уже раз ударившей его руки. Да и почему собственно я употребил это выражение – «явление»? Оно противоречит истине, и я не воспользовался бы им, если бы в моей душе не крылось какого-то абсурдного страха, пробудившегося в первый момент вместе с удивлением и все еще упорствующего в своем безрассудстве.

Я думаю, что мои нервы оказались бы более крепкими, если бы предшествующий вечер и день не настроили их на такой грустный лад и не привели меня в состояние духа, исключительно благоприятное для проявления слабости и малодушия.

Город Бельвю решил посвятить этот день памяти своих сынов, геройски погибших на поле брани. Мадам Лебри, старый друг моей матери, очень милая, наполовину парализованная старушка, попросила меня, а также и местного нотариуса месье Пуисандье, принять вместе с ней участие в предполагающейся процессии. Согласно установленному церемониалу, мы провели ее из церкви к городскому памятнику и оттуда на кладбище. А вечером маленький интимный обед снова соединил нас троих в доме этой прекрасной женщины.

Под влиянием неотступной мысли о сыне, мадам Лебри обратила этот обед в заключительный акт церемонии, посвященный его памяти.

– Он вас обоих так любил! – сказала она дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом, протягивая нам через стол руки.

И мы говорили только о нем все время, вплоть до того момента, когда разошлись.

Мадам Лебри живет в двух шагах от меня. Чтобы пройти от ее дома к моему, нужно только перейти улицу. Я вернулся к себе в подавленном и грустном настроении, но, следуя своей всегдашней привычке работать по вечерам, уселся у письменного стола, за которым пишу и сейчас.

Вскоре я убедился, что не в состоянии приняться за работу. Обычно я бываю слишком занят, чтобы задумываться над гибелью тех, кто были моими друзьями и кого поглотила война. Несколько свободных часов заставили меня остро ощутить отсутствие очень многих. Я был окружен милыми призраками и полон воспоминаниями о Жане Лебри.

Я видел перед собой его бледное и худое лицо и слегка сгорбленную фигуру. Думаю, что он действительно меня любил, несмотря на то, что я был на десять лет старше его. Его слабое здоровье ставило его в постоянную зависимость от меня, как от врача. Он был очень интересный молодой человек, не лишенный артистической жилки, и из него обещал выйти хороший художник. Его можно было упрекнуть лишь в том, что он был слишком большим домоседом. Его необщительность и застенчивость достигали почти болезненных размеров, заставляя его бояться и избегать людей. Ввиду этого его привязанность ко мне казалась мне еще более ценной. Он часто писал мне из армии. Потом, в июне 1918 года, я получил письмо от его матери, сообщившее мне о происшедшем несчастии: Жан пропал без вести, поблизости от Дорман, во время германского наступления… Через два месяца из Швейцарии пришло окончательное подтверждение: Жан Лебри скончался в саксонском госпитале в Тиераке (Эйн).