Тайна декабриста - [5]

И, как бы смягчая категоричность своего указания, добавил:

— Кстати, хочу поблагодарить вас за рубиновые призмы. Надеюсь, они оправдают себя…

Разговаривая с Корфиотисом, Бертон машинально взял со стола прямоугольную плитку какого-то пористого коричневого вещества и стал вертеть в руках.

У химика перехватило дух, глаза испуганно округлились.

— Ради бога!.. — пролепетал он.

— Что с вами, Коста?

— Месье, Бертон, это… это очень неустойчивое вещество! Бертон насмешливо поглядел на химика, потом на плитку:

— А что такое его взрывчатая сила по сравнению с той, которая заключена в таком же куске обыкновенной материи? Читал я как-то роман одного чешского автора, написанный еще до того, как человек произвел вторжение в атомное ядро… Там фраза одного химика врезалась мне в память: “Все существующее является скрытым взрывчатым веществом… Связывающая материю сила — не больше, как паутина, опутывающая члены спящего гиганта. Дайте ему разорвать ее, и он швырнет Юпитер на Сатурн”. Право, этот писатель предвидел наши дни, сравнивая человечество с ласточкой, вьющей свое гнездо под крышей космического порохового погреба. И сейчас, когда американцам не терпится снабдить бундесвер ядерным оружием, я с сожалением вспоминаю добрые старые времена молекулярных взрывчатых веществ.

Бертон спокойно положил плитку на место.

— Вот так. Спокойной ночи, Коста.

Они вышли из лаборатории. Гюбнер, тяжело ступавший позади Бертона, бурчал:

— Этот чертов грек когда-нибудь поднимет нас на воздух!.. Бертон подозревал, что Корфиотис втихомолку, на свой страх и риск, занимается какими-то опытами со взрывчаткой. Но он сам в свое время отдал дань химии взрывчатых веществ (группе “Мистраль” требовалось много взрывчатки) и потому относился к этому внеслужебному занятию сотрудника снисходительно. К тому же Корфиотис был великий дока по части создания новых пластмасс и выращивания кристаллов, в которых так нуждается современная радиоэлектроника.

— Что поделаешь, Гюбнер, почти у каждого человека есть свое маленькое увлечение, как говорят англичане, свое “хобби”.

— Следы этого “хобби” начертаны на его физиономии, — ядовито заметил Гюбнер.

— Не брюзжите. А впрочем… В вашем замечания есть свой резон. Видимо, придется просить администрацию переселить опасное хозяйство Корфиотиса куда-нибудь подальше от нашего корпуса. Мне вовсе не улыбается в один непредвиденный момент оказаться на дороге, ведущей в чистилище, да еще в одной компании с вами…

— Прощаю вам очередную колкость. Боже, сколько я их слышал от вас! Ради чего я терплю все это?

— Вы — знаток своего дела, Гюбнер, этого у вас не отнимешь. Вы сумели стать почти незаменимым. Но чего-то в вас я никак не пойму…

— Чего именно?

— Для ученого в вас слишком много неискреннего…

— Не слишком ли вы полагаетесь на свою интуицию, Бертон?

— Ну, ладно, не время вдаваться в психологию. И не место. Если бы я решительно не доверял вам, то не привел бы сюда сегодня.

Бертон, пропустив Гюбнера вперед, тщательно закрыл стальную дверь студии. Все четыре стены помещения до высоты человеческого роста занимали панели, испещренные дисками указателей, разноцветными шкалами датчиков, индикаторами, кнопками. Чувствовалось, что там, за панелями, скрываются джунгли пестрых проводов, заросли триггерных систем и других архисложных устройств, как бы воспроизводящих недосягаемо сложную структуру клеток мыслящей материи.

В центре студии, словно капитанский мостик, высилась изящная конструкция: три ажурные фермы-опоры и увенчивающая их серповидная площадка. Все, вплоть до лесенки и перилец, было выполнено из серебристого легкого и прочного сплава. Но без человека вся эта электронно-кибернетическая кухня была пока мертва. И потому странно было видеть на од-ном из пультов нечто единственное здесь от мира живых человеческих чувств: портрет молодой, прелестной женщины, обрамленный веночком из серебряных цветов с черной эмалью.

Гюбнер при взгляде на портрет вздрогнул, Бертон недоуменно покосился на помощника.

Эту красавицу — веселую, полную обаяния и радости жизни, знали многие в довоенном Париже. Родилась она в Москве, но детство и юность провела в Париже. Франция стала для нее второй родиной.

Вики Шереметьева относилась к числу тех русских парижан, которые продолжали хранить Россию в своем сердце и сражались за нее здесь в рядах бойцов Сопротивления.

Под прозвищем “Полиссон” (“Сорванец”) в оккупированном Париже Вики Шереметьеву знали только избранные. Она была той самой Клер Бриссон (на это имя было изготовлено ее удостоверение личности), за которой три года безуспешно охотилось гестапо.

Бесстрашная, находчивая, остроумная, она не знала усталости — распространяла прокламации, передавала приказы, снимала копии секретных схем и планов. Никто лучше ее не умел пронести под носом полицейских чемоданчик с оружием, установить контакт с нужным человеком.

Бертона и Вики, этих мужественных людей, тянуло друг к другу. Были короткие деловые свидания, овеянные опасностью. Были редкие теплые рукопожатия, милый взгляд чуть лукавых черных глаз.

Однажды при расставании в парке Сен-Клу она прочитала ему стихи Ахматовой, написанные после падения Парижа: