* * *
Часа в два ночи офицер уехал. Жорж спал тихим сном ребёнка, и только на лице его, с плотно сомкнутыми ресницами, лежала печать муки, сделавшей это лицо жёлтым, исхудавшим за несколько часов страдания и отчаяния.
Я лежал в его мастерской на оттоманке. У изголовья моего, на стуле горела свеча, в руках у меня была новая книжка любимого журнала, но я не мог читать. Тушил свечу и силился заснуть, но и этого мне не удавалось. И опять я зажигал свечу и лежал одиноко в большой комнате. Чёрные молчаливые тени лежали в углах мастерской. Стояли мольберты с картинами и этюдами Вансона, и их облекали тени молчаливой, унылой, страшной ночи. И за картинами лежали тени, и в тёмное не занавешенное, большое окно смотрела поздняя молчаливая ночь…
Я прошёл в комнату, где спал Жорж, успокоенный каким-то аптекарским снотворным снадобьем… Он спал тихо, дышал спокойно и легко и только иногда задерживал дыхание, и мне казалось, что его бледные губы силятся произнести что-то, прошептать какую-то тайну его души, успокоенный в странном почти искусственном сне.
На столе, под зелёным абажуром горела лампа. Её свет был заслонён картонкой из-под цилиндра, и Жорж лежал в полосе большой тени, странным, перекошенным четырёхугольником расползшейся по стене.
Я вернулся в мастерскую, подошёл к столу. Мне захотелось посмотреть на письмо Китти… Но письма этого не было, офицер увёз его. Лежало письмо, адресованное Жоржу… Я взял в руки белый изящный конверт, запечатанный конверт с тайнами мук молодого, славного брата покойной Китти. И муки Китти запечатаны были в этот конверт: офицер в волнении писал Вансону, а близ него Китти томилась и жаждала свидания с Вансоном… Мне казалось, что это было именно так…
На другой день доктора уверили меня, что с Жоржем ничего страшного не случится: его сильный организм поборол муки души, и ближайшее будущее не могло ничем омрачить меня и близких Вансона.
На прощанье Жорж подал мне руку и спросил:
— Ты зайдёшь сегодня вечером?
— Да, зайду…
— Зайди, мой милый. А то мне так нехорошо, так страшно оставаться одному вечером… ночью… Никому не говори, что я заболел… Пусть никого из посторонних не пускают ко мне…
Когда я дошёл до двери, он окликнул меня:
— Подожди ещё минуту…
Я вернулся к его постели.
— Теперь ты должен понять, что значит — постичь тайну бессмысленного?
Я молчал.
— Подойди ближе…
Я подошёл вплотную.
— Я думал, что, когда мы с Китти обвенчаемся, я познаю тайну бессмысленного и разлюблю её… ведь, брак — бессмыслица. Я предлагал ей сойтись, чтобы узнать, что это такое — брак? И, вот, природа наказала меня глубоким смыслом, какой есть всегда и всегда будет в смерти… Моя идея оказалась бессмыслицей, и я познал её тайну… О-о! Это!.. Впрочем, что же об этом говорить. Разве же ты не понимаешь, что смерть — факт, а не бессмыслица… Смерть Китти — факт! А я и моя идея — бессмыслица. Ну, прощай! Приходи вечером.
И я ушёл от него с каким-то тревожным чувством на душе.
Вечером с посыльным я получил от Вансона письмо. Он писал:
«Милый мой, когда ты придёшь, ты не застанешь меня живым… Так случится со всеми, кто захочет познать тайну бессмысленного. Тайна бессмысленного в нас, кто не сумеет признать и принять жизни такой, какая она есть… Но принять жизнь вовсе не значит, что следует молчать, когда с тебя сдирают две шкуры. Это ты говорил когда-то, и я в это верил. И обратно, не принять жизни, значит — принять смерть, т. е. обратиться в новую тайну бессмысленного»…
1916
