Тайга - [30]

Однако наш «саморуб» просчитался. Не так легко попасть в лазарет со «Стошестидесятого пикета»! «Саморуба» в назидание другим арестантам никуда не взяли. Когда началась раздача хлеба, он лежал у вахты, подвернув голову, с прижатой к груди молочно-белой, выпачканной кровью рукой. Он был мертв.

Наконец я получил 300 граммов хлеба. Это устроил Никита Иванович, каким способом – не знаю. А днем получил и обед.

Ночью умер Хасан-Ага. Я отодвинулся от мертвеца и хотел примоститься у входа в палатку, но Никита Иванович попросил меня помочь ему вынести труп. Я за ноги, он за плечи – мы вынесли и положили труп возле вахты.

– Вот теперь и бушлат есть для тебя, – подмигнул мне старик.

На мертвом были старые ватные штаны. Когда Никита Иванович стал стаскивать их с трупа, я убежал в палатку. Вскоре и старик пришел, держа в руках штаны Хасана-Аги.

Засыпая, он долго ворчал:

– Нельзя так жить в лагере, как ты живешь. Эдак пропадешь ни за грош. Я порядки знаю. Голым, сынок, много не належишь на земле. Подумаешь – мертвый! Ну, мертвый и мертвый, а штаны его еще поживут и службу сослужат. Мальчишка ты еще! Господи! И за что только вас, эдаких, сажают? Жил бы себе да жил. А тут – тюрьма, каторга… Ну, ладно.

С бушлатом я скоро примирился, хотя все мне казалось, что от него пахнет трупом. А штаны Хасан-Аги я никак не решался надеть. Лишь очень холодной ночью Никита Иванович почти насильно натянул их на меня. Обновка носилась не долго: жулики проиграли ее в карты и сняли с меня в уплату долга. Старик за двести граммов хлеба выменял мне другие штаны, парусиновые, тоже рваные, с мириадами гнид.

Я чувствовал, как с каждым днем падали мои силы. Хлеб мы получали нерегулярно. От голода пересыхало во рту и начинал пухнуть язык. Он сделался каким-то чужим, непослушным, тяжело было говорить. На ногах появилась сыпь – первые признаки цинги. А впереди еще так много дней!

Старик, поглядывая на меня, сокрушенно качал головой:

– Эх, как ты быстро доходишь! Слаб, брат, ты! Вши заели?

– Заели.

– Сними-ка штаны, я их маленько побью. Я с ними быстро расправляюсь. У меня на них сноровка…

Со вшами он действительно расправлялся ловко. Выворачивал штаны или рубаху наизнанку и быстро проводил ими по горячей печке несколько раз, – потрескивая, вши сгорали.

Каждый день кто-нибудь умирал: от цинги, тифа, голода, от того, что рубили себе руки или ноги. Иногда кое-кого брали в лазарет, но редко, и только тифозников, чтобы не вспыхнула повальная эпидемия. И каждый день прибывали все новые и новые проштрафившиеся арестанты.

Однажды в палатку вошел высокий, стройный грузин, в кожаных сапогах и клетчатой рубашке. Запустив руки в карманы синих галифе, он остановился у двери и осмотрелся, щуря карие глаза. С верхних нар мгновенно спрыгнул урка Корзубый и подошел к грузину.

– Что, гад, и ты попал? – негромко осведомился он, доставая из-за голенища сапога финский нож.

Грузин слегка попятился назад, молча рассматривая Корзубого.

– Братва! – закричал Корзубый. – Это ж воспитатель с тридцать пятого лагпункта! Я его знаю. Бывший жулик! У-у, предатель!

Корзубый бросился на грузина. Тот ловко отпрыгнул, поднял с земли тяжелую доску и прислонился к стене.

– А ну, отойди… Брось нож! – злобно, сквозь зубы посоветовал он.

С нар спрыгнуло еще несколько человек, товарищей Корзубого. Грузин отчаянно защищался. Размахивая доской, один бился против шестерых. Несколько раз падал, но снова подымался. Окровавленный, растерзанный, старался пробиться к выходу. Корзубый, изловчившись, коротким ударом ткнул его ножом в глаз. Грузин упал на колени и закрыл лицо. Тогда свалили его наземь и стали бить чем попало и по чему попало. Замелькали ножи.

Все было кончено в одну минуту.

Раздев догола, труп закопали в конце палатки. Землю притоптали и покрыли мхом. Все обитатели палатки были предупреждены – молчать! А если кто донесет охране, то последует туда же, куда и грузин.

Дня три все было тихо. Говорили, что убийцы даже хлебный паек получали на покойника. А однажды утром в палатку ворвались собаки овчарки и человек десять охранников с наганами в руках. Охранники были слегка пьяны, от них попахивало одеколоном (на Печоре частенько пьют одеколон, за отсутствием в продаже спирта).

Собаки лаяли и рвались на привязях. Стреляя из наганов нам под ноги, охранники сбили арестантов в плотную толпу.

– Где убитый? – громко спросил командир.

В ответ – ни звука в наступившей тишине.

– Я спрашиваю: где убитый? Не знаете? Кто убил грузина? Тоже не знаете? Хорошо! А ну-ка, ты… выходи! – вытащил он одного урку из толпы.

Вывел его из палатки, и мы услышали, как заверещал избиваемый жулик. Когда командир привел его назад, все лицо урки было залито кровью. Тяжелый наган командир держал за дуло – бил рукояткой. Так он избил нескольких человек, первых, кто подвернулся ему под руку. Кто-то из них назвал и убийц и место, где закопан был грузин.

Я вспомнил поезд, этап – старый эффективный способ допроса.

После того, как выкопали и унесли невыносимо пахнущий труп, шестеро убийц были уведены охранниками за зону. Больше мы их никогда не видели.

Спустя некоторое время всех их расстреляли, а приговор, как всегда, в назиданиие прочли вслух обитателям изолятора.