Таврия - [87]

Эта оригинальная идея понравилась и Софье Карловне. Такой хор был только в Риме, при соборе святого Петра, а теперь будет и у нее, в Аскании!..

Из Крыма немедленно был выписан какой-то лохматый регент, который хотя и оказался пьяницей, но — к чести его будь сказано — даже в состоянии мертвецкого опьянения камертона из рук не выпускал. По таборам и экономиям среди пастушков стали разыскивать и отбирать способных, голосистых мальчиков. Сам паныч охотился теперь за ними, как завзятый охотник.

Просвистел скоро аркан и над юным арбачом Мануйла.

Как-то ожидая, пока набежит в колодец вода, Данько горланил около своих верблюдов вальс «На сопках Маньчжурии». Паныч, объезжая степь, издали услыхал пение парня и подкатил на машине прямо к нему. Весь в заплатах, выцветший на солнце вокалист был подвергнут короткому допросу.

— Откуда родом?

— С Полтавщины.

— От кого научился «На сопках…»?

— От Мануйла.

— А раньше не пел в церковном хоре?

— Нет.

— Так вот… теперь будешь петь. Сматывай сейчас свои манатки и дуй в Асканию, в распоряжение регента… Понял?

— А верблюды?;

— Верблюдов сдай атагасу…

Сказал и фыркнул, только пыль за ним поднялась.

Очень не хотелось Даньку разлучаться со степью, с Мануйлом, с верблюдами и овчарками, однако пришлось. Хочешь не хочешь, а должен петь!

Атагас, приведя отару и выслушав парня, сокрушенно благословил его в путь.

— Иди. Не в моей, сынок, власти освободить тебя от этой рекрутчины… Да, может, оно и к лучшему, всякая наука человеку на пользу… Только вряд ли ты там долго продержишься, Данило… Очень беспокойный ты по характеру, разжалуют тебя рано или поздно… Ну, тогда возвращайся опять сюда, в мой дисциплинарный батальон. Приму.

На прощание Мануйло наградил Данька за верную службу чабанским бурдюком для воды.

— Жара, а тебе до самых Чаплей не будет колодцев…

До слез растрогал парня этот искренний подарок.

— Спасибо… За все вам спасибо, дядько Мануйло…

Лохматые овчарки, словно почуяв, что Данько их покидает навсегда, прощально замахали хвостами, запрыгали вокруг парня, пытаясь лизнуть его в обветренные щеки.

С бурдюком через плечо, с гирлыгой в руке вышел парень, понурясь, на шлях и поплелся в сторону далекой синей тучи асканийских парков. Тоскливо заревели верблюды вслед, сжалось горло от их печального рева. Шел долго, а они все ревели и ревели, провожая своего молодого хозяина в простор…

«Опять в дороге, — думал Данько шагая. — Если бы все мои переходы да сложить вместе: сколько верст перемерял? Из одной науки да в другую… А может, оно и к лучшему, как говорит Мануйло?»

Чувствовал, что с тех пор, как оставил Кринички, кое-чему в самом деле научился от добрых людей. Знающие учителя попадались на его пути. В Каховке — правдистка, в амбарах — атаманша стрижеев тетка Варвара, тут, в степи, — атагас Мануйло… Каждый учил по-своему, но все вместе словно поднимали и укрепляли его, наливая своей силой, настраивая его душу на героический лад.

Опечаленный разлукой со степью, но без страха, шагал он на Асканию. Пусть заплатанный, с бурдюком за плечом, явится он в панскую столицу, но обижать себя никому не даст! Да и не одни же паны и подпанки там, есть у него в Аскании и настоящие друзья… Валерик, негр, Мурашко, Привалов, кузнецы в мастерских… Представив себе встречу с ними, Данько сразу повеселел.

В Асканию он вошел уже выпрямившийся, залихватски сбив картуз набекрень. Прежде всего накинулся на артезианскую, «запьянствовал» на радостях. Мало того, что напился вдоволь и наполнил — больше, правда, для развлечения — свой чабанский бурдюк, стал еще плескаться возле трубы, оттирая свои давно не мытые щиколотки степным «собачьим мылом», каким заранее запасся в дороге. Считал, что теперь, когда он выходит в певцы, никаких цыпок на нем быть не должно. Тер, снимал верхнюю кожу, как рашпилем.

На этом и застали его Сердюки. Подошли в яловых сапогах, оба в жилетках и, даже не поздоровавшись после долгой разлуки, стали гнать земляка прочь от воды.

— А ну, проваливай к черному водопою! Нашел себе купель возле артезианской!.

— А она ваша? — окрысился было на земляков Данько.

— Он еще будет здесь разговаривать! — медведем пошел Оникий на парня, и Данько, швырнув ему в морду пучок «собачьего мыла», вынужден был отступить.

Зато, отыскав Валерика, Данько пережил неожиданную радость: Валерик тоже был в хоре. В казарме, на нарах, отведенных для хористов, ребята заняли места рядом, чтобы быть и ночью вместе. В головах, вместо подушки, положили бурдюк с водой.

Вечером они нанесли визит семье Мурашко. Здороваясь со Светланой, Данько снова отрекомендовался Данилой, как тогда, при первой встрече в саду. Он почему-то считал, что, здороваясь с такой девочкой, надо каждый раз называть свое полное имя.

XXXVII

По новому руслу потекла теперь жизнь Данька. Уже мало походил на чабаненка, стал, как солдат: всех хористов постригли на один манер и одели в одинаковые костюмчики из черного колючего сукна. Когда шли теперь с Валериком, то издали можно было принять одного за другого. Только голосами и отличались: Валерик пел в хоре альтом, а Данько — дискантом.

Нелегко было. Ежедневная муштра, бесконечные репетиции, строгий камертон регента под самым носом… Развлечением для себя Данько считал, когда брали его с Валериком на теннисные площадки подавать раззявам-панычам черт знает куда забитые мячи. Бегаешь, мечешься за ними, хватая на лету, но когда панычи сядут в холодке передохнуть, то и ты имеешь возможность, улегшись где-нибудь поблизости, подремать в кустах или, притаившись, послушать панскую болтовню.