Таврия - [85]

— Это не страшно, Ганна… Кто еще знает, какие мы будем, когда проведем не одно лето в этой степи, под этой беспощадной жарой… Кожа — пусть! Душа б только не почернела!

— И я так думаю, Вутанька, даром что сама не люблю загара. Вначале и для меня он был каким-то не нашим, а теперь, когда ближе познакомилась, легко, хорошо мне возле него. Так хорошо, Вутанька, как ни с кем еще не было! Вчера вышли мы с ним за имение и пошли далеко в степь, на курган поднялись… Остановился он, загляделся в сторону моря и вдруг заговорил по-своему, нежно, задушевно… И может, как раз потому, что языка его африканского не понимаю, все, о чем он говорил, таким хорошим, таким красивым казалось мне… Словно чары какие-то пила, будто музыка лилась на меня… Сердце таяло, так было хорошо… Может, он нарочно по-своему говорил, чтоб я не поняла его нежности? А я словно все понимала, не надо было и двенадцати языков вот тех… Стоит и будто раскрывает передо мной далекие неведомые края, где вечная весна цветет, где жаворонки круглый год звенят, где над озерами белые чайки смеются…

— И паныч тебя к нему не ревнует?

— Какие могут быть ревности, Вутанька, ведь арап для них не человек. Наоборот, и панычу и барыне нравится, чтобы мы чаще бывали с Яшкой вдвоем, чтоб Аскания о нас говорила… А как он на гитаре умеет играть, как песни свои поет!.. Когда слушаю, кажется, что и не черный он, а просто себе Яшка. Слушаю и ясно слышу, как ему горько дома жилось, и как горько сейчас живется, и какой одинокий и славный он…

— Влюбишься ты в него, Ганна… Или уже влюбилась?

— Вутанька, что ты? Так быстро?

— Для этого много времени не нужно. Иногда секунда одна — и все будто сказано навеки…

Затаенная грусть, зазвеневшая в голосе Вутаньки, не коснулась слуха Ганны. Мечтательная улыбка легла на ее губы.

— А как бы он мог… любить меня!

Загляделись подруги вдаль, задумались каждая о своем.

Степь еще горела в предвечерних янтарях зноя. Откуда-то из-за горизонта выплывали пастухи; легко, как по золотистому хрусталю, брели стада, неторопливо приближаясь к колодцу на вечерний водопой. Муравьями казались волы, нечетким пятнышком двигался в просторе человек — такая далекая степь раскинулась вокруг… Огромный, вширь и в высоту не мерянный простор, был он для Вутаньки светлицей ее первой и уже утраченной любви, для Ганны был заманчивым, хрустальным, еще не достигнутым троном…

— А ты знаешь, Ганна… Леонид от меня… ушел.

— Вустя! Что ты плетешь? — отпрянула от подруги Ганна. — Опомнись!

— Я в своем уме, — горько усмехнулась Вустя и стала рассказывать Ганне, как покинул ее Леонид.

— Не верю, — сказала Ганна, выслушав ее. — Где он? Я сама с ним поговорю!

— Нет его. Уехал куда-то на целый день… Опять, наверное, к той…

— Нет, здесь что-то не так, — стояла на своем Ганна. — Я же видела, какими вы возвращались из степи… Сияли, как звезды, оба… И теперь вот так враз погаснуть? Нет, не верится мне, Вутанька…

Ганна не успела договорить.

Из-за барака со щебетом налетели девушки в венках, обступили Ганну, разглядывая ее, словно молодую на свадьбе.

— Что это за платье на тебе, Ганна! Как снег!

— Неужели настоящий батист?

— А сама как расцвела!

— То ли посвежела там, то ли понежнела, — сразу и не разберешь!..

Ганна и впрямь за эти дни распустилась, как лилия на воде. Шея как у лебедя, в ушах — ландыши, вымытые косы выложила тугой короной, — так и просится сверху венец… Сидела и спокойно улыбалась недавним своим однокашницам сияющей улыбкой.

— Чем они тебя там кормят, что ты такая стала? — шутили девушки. — Может, одними сливками?

— Что сливки… Мороженое из миски серебряными ложками хлебаем…

Вскоре на шум явился и Гаркуша.

— Мое вам почтение, Ганна… извиняйте, забыл вас по батюшке.

Ну и Гаркуша! Девушек он просто ошарашил тем, что с первого слова стал величать Ганну на «вы». А она хоть бы что — принимала, как должное.

— По батюшке можете и не называть, я ж байстрючка[9] — говорила она приказчику полушутя-полусерьезно. — А вот воду мою тут не зажиливайте. Я ведь у вас не пью, а паек мне от вас полагается…

— Ваше — вам, а как же, — замахал руками Гаркуша.

— Вы не машите, а слушайте, что говорю. Паек мой… Вустя им здесь распорядится.

Гаркуша обещал все наладить, все сделать.

— А сейчас кликните там моего, пусть подъезжает… Поеду по холодку.

От души нахохотались девушки, когда приказчик, как борзая, кинулся выполнять приказ Ганны. Она тоже смеялась вместе со всеми, искренно, досыта, словно хмелея.

— Как там ни будет дальше, а пока я нагоню холода в их холуйские души!..

— Нагони, Ганна!

— Отплати им за всех нас!

Проводив Ганну, девушки долго не расходились, на все лады обсуждая ее положение. Одни сочувствовали, а некоторые открыто завидовали ей: избавилась от каторги. Давно ли вместе с ними ковыляла на косовице и дрожала от жажды, припадая к тыкве с перегретой грязной водой! А сейчас уже приказчики перед нею дрожат, артезианскую пьет, на рессорной тачанке катается…

— Повезло девчине!

XXXV

Вечер… Не до сна в этот вечер Вутаньке. Незаметно выбравшись за табор, тенью стоит в степи, подставив дыханию ночного ветерка свои разгоревшиеся вишневые щеки. Далекие чабанские огоньки одиноко золотятся кое-где, как звезды, что упали на землю и не гаснут. Данькова нет среди них — брат кочует сейчас где-то на далеких пастбищах… Грустно, темно в Вутанькиных светлицах. Пустыней дышит степь. Не пахнет уже свежим весенним цветением, — сухой пылью пахнет. Не серебрится над беспредельной равниной мягкое лунное сияние…