Таволга - [69]
ПОПОЛЗЕНЬ
К охотничьей избушке добрались задолго до заката и решили пробежаться с удочками по заветным местам скрытой в глухой ареме лесной речушки. Вытряхнули содержимое рюкзаков на стол под навесом, при этом со стола скатился огарок свечи. Я подобрал его и сунул на жердь под настилом крыши. Перехватив на скорую руку по бутерброду, мы отправились к речке. Тотчас на стол под навес свалились пара московок и поползень, что крутились все время возле, пока мы занимались рюкзаками.
Речушку во многих местах можно перешагнуть, кажется, где бы тут держаться рыбе? А водится, причем редкая — хариус.
Я не большой знаток уженья вообще, а хариуса в особенности — рыбы осторожной и, как говорят рыболовы, хитрой. Но мой приятель знает эти места с малых лет, прошел их много раз и знаком с рыбьими повадками.
Идем по течению: клюнет — хорошо, нет — двигаемся дальше. И так от заводинки к заводинке, от омуточка к омуточку берегом, вкривь и вкось заросшим черемушником, тальником, перевитым хмелем, — словно леший напутал — по кочкам болотец, выходам каменных глыб.
— Ты на бырь кидай, на бырь! — советует приятель.
Кидаю на «бырь», то есть в место, где вода крутит всякий сор. Поплавок мгновенно скрывается под водой. Вытаскиваю хариуса, волнуюсь и чуть не упускаю его в речку.
Обратно добрались в темноте. Уха — дело нехитрое, и при свече приготовить ее труда не составит. Протянул руку за свечкой, а ее нет.
— Слушай, здесь кто-то был — свечки нет.
— Тут редко кто бывает, а и бывает, так ничего никто не берет. Ищи лучше.
— Вот тут положил, а нету.
— Посмотри под ногами.
Пошарил и точно — попала под руку.
— Но как она могла упасть?
— Когда уходили, поползень тут вертелся, а это такая пичуга, что обязательно полюбопытствует и если заметит новое, непременно сунет туда свой нос.
Засветили огарок, затопили печку, поставили воду под уху.
— Среди людей то же самое, — развивал свою мысль приятель: — Тысяча человек пройдет мимо очевидного, а один остановится, задумается и сделает для себя открытие, потому что у него свой взгляд на окружающее. И у поползня свой. Ни одной птахе не пришло бы в голову поворачивать огарок и глядеть, нет ли чего под ним?
Я не очень поверил в «свой взгляд» птички, представляющей собой нечто среднее между синицей и маленьким дятлом, и высказал сомнение, приписав дело случаю. Приятель посоветовал:
— А ты еще что-нибудь положи туда.
Наутро я оставил под навесом луковицу, а вернувшись к обеду, нашел ее на полу.
С тех пор стал присматриваться к этой удивительной, изящной птичке, непоседливой и любопытной, похожей на челнок от старой швейной машинки. Простучит дерево дятел, просмотрят и оберут с него всякую мелкую живность синички и пищухи, что после них найдешь? А поползень находит — голодом не сидит, детей выкармливает за счет своего особого взгляда: все идут снизу вверх по стволу, а он сверху вниз — и обнаруживает то, чего нельзя увидеть при обычном осмотре.
НА УРЕНЬГЕ
В газете промелькнуло сообщение, что на Уреньге — одном из отрогов Урала — есть вид ели, которая живет чуть ли не тысячу лет. Шутка ли! Проклюнулось крылатое зернышко, когда на Руси молились златобородому Сварогу, пускающему огненные стрелы, да вот люди выбрались в космос, а она все живет, хоть бы тебе что. И страсть как захотелось увидеть эту старушку.
Поприглядывался, когда случалась оказия быть на горе: есть отличие от обычной — поменьше, посуше, кривовата порой — да и все, пожалуй. Двести, ну, триста лет, куда ни шло, а чтобы тысячу — нет, не похоже. Нет-то нет, а тревожит душу — должна быть, не станут писать понапрасну.
Зашел с той стороны хребта, с которой не хаживал, от реки Ая, по левому берегу — неловкое место. Миновал свежие выруба, измятые вездеходами, пересеченные такой колеей, что, попади туда, не вдруг выберешься, и сунулся в корявый болотный березняк, в самую густеру. Под ногами зыбь пошла — вдырился. Схватило ногу взасос, насилу вывязил. Шлеп-пошлеп дальше. Осинник попадать стал, разреженный пихтой да елкой. Завалы вокруг — ураган прошел. В одном таком месте разрыт муравейник, заломана рябина — на земле свежее ягодное крошево и когтистые следы. Подшумел зверя, он где-то тут, рядом. Прислушался: тихо, только рябчик посвистывает. До рябчика ли? Убираться подальше от костоправа надо — стрелять нельзя, не старое время, да он-то этого не знает. Чавкаю по сырому! Вдруг затрещало и рявк пошел. Замер я. Хрустит ближе и ревет с храпом: хыкр-хыкр-хыкр. Не поглянулось мне, встал за выворотень, авось пронесет. Не тут-то было, ломит прямо. Вот уж качнулись стволы, дрогнули ветви, шумнули листья наверху. Дышит: хук-хук-хук… Ружье изготовил: хоть зверь и под запретом, да и своя шкура чего-то стоит…
— Ах-ты, леший, чтоб тебя, горбоносого, паралик расшиб, перепугал до смерти: глаза навыкате шалые, ноздри раздуты, уши вразлет, рожищи корягами раскинул. Стоим, смотрим друг на друга. «Что, не того искал?» — спрашиваю. Только схрустело, и будто ветер прошел. И вдали уже со стоном: хыкр-хыкр-хыкр. Ощущение опасности миновало, но не исчезло совсем. Медведь есть и, возможно, рядом, таится, ждет, чтобы человек прошел. Развелось его немало, следы там и сям попадаются, а чтобы с самим встретиться, далеко не каждому случается. Другой раз в колее муть не улеглась еще, только-только тут был, а сколько ни озирайся, не видать, хоть и велик. Вроде бы сторонится, да кто его знает, зверь ведь. Доброму человеку встреча и ни к чему, а дурного отведет от соблазна.
