Таволга - [66]

— Стой, стой! — кричит она. — Куда ты? Убьешься!

Я падаю, обдираю коленки, но не чувствую боли — так хочется поймать прекрасную бабочку.

— Погоди ужо, вот я ее, — простоволосая Стара размахивает платком — бабочка взмывает кверху и улетает.

А Стара утешает:

— Ну, полно, мало ли их, метлячков-то, еще изловим. Да вон.

И мы снова гонимся за бабочкой. И вот она в дрожащей руке.

— Не подави метлячка, много ли ему надо, утлый он, — наставляет Стара.

А потом война.

Стара лежит на кровати за печкой. Возле нее сидит мама. В изголовье кусок хлеба и остывший чай.

— Раздели ребятам, — чуть слышно говорит она маме и тянет руку ко мне, но не дотягивает: — Эх, метлячок ты мой…

Осень выдалась ненастной, шли обмочливые дожди. Бабочка летала мало, ее одолевал сон. Наконец, она заснула так крепко, что не проснулась ни разу в день.

Что делать с ней? Будут убирать в квартире, затянут в пылесос, наступят и раздавят. Поместил между рамами, в уголке, на мягкой подстилке из ваты. Первые дни все заглядывал — хотелось знать, как чувствует себя бабочка. Она лежала в одном положении, и я постепенно забыл о ней.

В начале апреля, во время уборки, открыли настежь окна. И тут я увидел бабочку. Взял ее и положил на солнышко, а сам засмотрелся, удивленный переменами за окном. Небо синее-пресинее, на вербе «заячьи хвостики», на оттаявшем откосе веснушками цветки мать-и-мачехи. Оплавляется зернистый снег, и уже слышен говор ручейка. И расправляется грудь от весеннего, пахнущего проталинами воздуха. И вдруг:

— Бабочка! Бабочка! — соседский мальчик Борисок вцепился в рукав деда.

Чувствую, Бориску хочется поймать бабочку, и он кинулся бы, не держи его дед. А дед улыбается:

— Вот и опять до весны дожили. Еще до одной.

ЛЕСНЫЕ КУРАНТЫ

Стою в птичьем ряду. В клетках сверкают оперением щеглы, чижи, чечетки, клесты, дубоносы, зеленушки, снегири, нареченные у нас жуланчиками, верно, за то, что не снежной прохладой, а теплом веет от этой, похожей на фонарик, птички. Колокольчик, бубенчик, жуланчик… Каждая птичка голосит на свой лад. Многоголосье собрало толпу. Толпа тоже пестрая. Среди шапок, кепок, «пирожков», «петушков» и боярок нет-нет да и мелькнет платок или шляпка. Птицелов весело подмигивает:

— Какую достать? — снимает рукавицы и запускает руку в кутейку. — Не жалей трешки, мать, с птицей будешь.

Мимо идет человек в боярке:

— Учат, понимаешь, кормушки делать, а тут, ловкачи, понимаешь…

Смотрю вслед боярке, и чего ругается? Я не помню ни одного своего сверстника, который в детстве не ловил бы или не подержал хотя бы одну птицу. Мы заболевали этой страстью как ветрянкой. И, как ветрянка, она оставляла свои отметины. Вот одна на памяти.

Раннее морозное утро. Предупредительные гудки. «Ура!» — не ходить в школу. Свист за окном — мой приятель Генка Говорухин уже на ногах. Торопливо собираюсь, прихватываю кухонный нож и выскакиваю во тьму и стужу. Генка прыгает, колотит себя по бокам — мороз.

Бежим. Минуем мелкий кустарник за поселком, затем ельник с пихтачом, и только потом находим березу. Гнем толстый сук и режем по очереди. Дуем в ладони, суем пальцы под мышки. Раскраснелись от мороза и в лучах восходящего солнца похожи на снегирей. Но вот сук надломлен, отдираем, повиснув на нем, режем другой и бежим домой, не чуя ног.

Кое-как отогревшись, ставим березки каждый в своем огороде, втыкаем вокруг ветки репейника, навешиваем западенки.

Верчусь на кухне, каждую минуту выглядываю в окно — нет, не попалась еще.

— Не сидится тебе, веретешко, — ворчит бабушка.

Вдруг дверь настежь — и Генка:

— Айда, березовый чечень попался!

И что это была за прелесть! Белоснежная с красной грудкой и красным теменем, восковым будто клювиком и глазками-бусинками. Кажется, это от нее в не топленной Генкиной комнате было светло.

Видимо, та зима была очень знобкой, ибо за сорок прошедших с тех пор лет тундровую чечетку пришлось видеть в городе еще только раз.

— Брать надо, отец, — говорит птицелов, — пока не перехватили. Нараспев поет, чего же лучше? Чиж отменный есть или жулана уступлю, — словно делает мне одолжение исключительно по доброте своей.

Знаю по опыту, хорошего певуна на базаре редко купишь. Знаю, но не могу устоять и сдаюсь на милость веселого птицелова. Выбираю поджарого, блестяще-яркого, с тонким клювом и двумя пятнами в хвосте щегла.

Ободренный почином, продавец безошибочно и цепко выбирает «моего» и передает. Ярким росчерком мелькает щегол перед глазами.

— Эх, растяпа! — досадует птицелов.

— Дайте чижа вон того, с пятном на горле.

Но когда вылетает и чижик, птицелов хмурится:

— Деньги гони, батя.

Рассчитываюсь. Беру снегиря, но продавец уже не доверяет: «Дай-кось, жуланчика пристрою». — И сам опускает птичку в мою рукавицу.

Возвращаюсь с «птицей». Воровато прохожу в свою комнату, но домашних не так-то легко провести. Во взглядах укор: жизнь прожил, а ума не нажил. Сажаю снегиря в клетку и ставлю в затененный угол, чтоб обживался.

Утром он меня будит: «Фю-фю-фю». Обычно снегирь поет на две ноты и как-то печально тянет свою «фю-фю», словно роняет звуки бубенчик-жуланчик. А тут был и третий звук, октавой выше, и, видимо, он придавал бодрый тон. Встал — и к окну — на вершинах елей теплится солнце. На другой день снегирь опять возвестил восход. И так каждое утро, даже в пасмурную погоду, но всегда в момент восхода, словно побудку играл мне — хоть часы проверяй.