Таволга - [46]

— Это от германца, — пояснял однорукий с первой мировой войны пастух Ермил, — басурманский инструмент: ни спеть под него, ни сплясать. У германца, вишь ли, душа с узким зевом, ни «барыня» туда, ни проголосная не втиснется, вот он и выдумал скрипицу.

Выходной день тянется долго. Я в который уж раз выбегаю за поселок, но Тимофея нет. Вот и стадо вернулось, и Ермил идет — конец ременного плетеного кнута поднимает нахлыстком пыль. Ермилов кнут вызывает у мальчишек зависть — его хлопок похож на выстрел.

Показывается Тимофей, за ним, опустив голову, усталая Потешка. Сбегаю к речке, принимаюсь усердно мыть руки, а глаза косят: за спиной охотника заяц.

Меня безотчетно тянуло к этому человеку.

Однажды бабушка искала шило и не могла найти.

— Я у Тимофея попрошу. У него вон какие сапоги, небось сам шил. Ошейников тоже, ремешков много, как тут без шила?

— Ну, ступай, в лоб не стукнет. Да кости собакам отнеси.

В открытую дверь Тимофеева жилища слышалась скрипка. Я бросил кости собакам и беспрепятственно вошел в избушку. Охотничья снасть, рога, чучела на стенах показались мне лучшим добавлением к дощатому столу, единственной табуретке да лежанке. Тимофей, привалившись к печке, играл что-то печальное. Стуча когтями по половице, подошла Потешка и обнюхала меня. Тимофей опустил скрипку. Я забыл про шило и спросил вдруг:

— А она вязкая?

Он подвинул табуретку:

— Садись. Откуда тебе известно, что гончая может быть вязкой или нет.

К нам на Березовку наезжали охотники, подолгу сидели у керосиновой лампы за разговорами. Я обыкновенно пристраивался где-нибудь в уголке, слушал охотничьи рассказы о разных случаях, повадках дичи и, конечно, о собаках. Там-то и набрался таких слов, как паратость, позывистость, вязкость и много других.

— Знаю Березовку — косачиные места, весной душу оставишь там. А Потешка не вязкая, много с ней не добудешь. Да дело не в зайце, малыш…

Послышался конский топот, лай и крик:

— Эй, хозяин, зверей убери!

Тимофей загнал собак. За ним вошел в комнату бородатый человек в пропыленном плаще и отгорелой холщовой кепке.

— В ноги падать пришел — выручай. Три гурта из степей подошли, через перевал направились. Вчера трех овец волки задрали, сегодня — с десяток.

— Сколько их, Макар Демьяныч?

— А кто считал? Пару прибылых да переярка видели, старая должна там быть. Может быть, пять, может, семь, а то и все десять, кто их считал? Помоги, как хочешь.

— Притравленная стая нужна, а мои, кроме Рогдая и Вопилы, в глаза волков не видели.

— Хоть бы попугать. Гнать не ближнее место, ополовинят гурты.

— Ладно, скачи к Рыбакову, пусть с Флейтой сюда идет, да Евстигнееву вели Будилу прихватить, а больше не надо, путаться только будут.

— Мигом! — Макар Демьяныч выскочил, и за окном простучали копыта.

Я понял, что мне пора уходить.

Утром первым делом поглядел за речку. Тимофеев двор был пуст. Вернулись охотники на другой день к вечеру. В телеге лесника лежала оскаленная волчица и одна из порванных ею чепрачных.

Война застала меня на Березовке. В каникулы пришлось помогать по хозяйству, ездить на Рыжке по дрова, приглядывать за скотиной, изредка удавалось порыбачить.

Вернувшись в поселок, увидел Тимофеев домишко заколоченным. Меня окликнула Жариха и дала прочесть записку.

— Ну-ка, что он пишет? Говорил: человек придет, ружье заберет, собак, а никого нету. Громче читай.

Я прочел следующее:

«Дорогой друг, Егор Иваныч!

Обстоятельства велят свернуть дела. Все свое хозяйство оставляю на твое попечение. Собак сохрани, если не удастся, то хотя бы Потешку. Потеря была бы слишком велика — равной по голосу ей нет у нас, да, может, нет и на всей земле. Ты слышал ее прошлое поле — совсем не то. Теперь голос определился, и смею утверждать, что среди гончих Потешка, может быть, то же, что среди людей Карузо. То возьми в рассуждение, что от нее можно породу повести, так что дело, выходит, не только мое или твое, потому сохрани.

До победы, мой друг!»

— Э-эх, пустой человек. Вокруг вертеп, а ему собака далась, — разочаровалась Жариха. Она ругала ружье, стоящее в углу за столом, хлебные карточки, очереди и Гитлера.

Собаки некоторое время бродили по городу, потом одна по одной, кроме Потешки, исчезли куда-то. Потешка толкалась возле хлебных очередей, заглядывала в глаза прохожих, доверчиво подходила к мальчишкам. Те заставляли ее подать брошенный коробок или варежку, понести сумку, забавлялись ею и подкармливали, как могли. Собака сопровождала их в школу и ждала большой перемены, когда появлялись они с маленькими кусочками хлеба. Проходя мимо, каждый ей отщипывал крошку. А когда гудел гудок, бежала к проходной и сидела там, пока не пустела площадь, потом брела обратно.

Вторая зима выдалась студеной. В школьном дворе ей не давали больше крошек. Иногда она слонялась по базару, но и там поживиться было нечем — ее гнали от лотков. К весне резко обозначились ребра, хвост поник.

Ночевать она возвращалась домой и устраивалась на крыльце. Ее удерживал тут запах пороховой гари за дверью.

Однажды она вернулась совсем натощак. Обтоптала крыльцо, свернулась на нем и принялась обкусывать с лап снежные шарики. Ночью шел крупный снег и выли за поселком волки.