Таволга - [41]

Мы торжественно вошли в дом.

Сумку он поставил на стол, раскрыл, не торопясь, достал шубенку, перевязанную ремешком.

— Где он? — У меня не хватало терпения, я прыгал, как заяц, надеясь увидеть белую лошадку.

— Ах ты! — в сильном смущении дедушка покачал головой. — Тут должен быть, да, вишь, дырка… — Он развязал шубенку, заглянул в нее, даже зачем-то сунул в дырку палец.

Горностай прогрыз шубенку, выбрался из сумки и удрал. Дедушка растерянно моргал, разводил руками, виновато улыбался: «Поминай как звали».

Оказалось, дедушка поймал зверька, прыгнув с воза. Горностай прокусил ему руку в нескольких местах, но об этом дедушка даже и не вспоминал, все расписывал красоту горностая.

С тех пор прошло с лишком сорок лет, а все помню растерянный вид деда, укоризненный взгляд бабки, а смышленый зверек горностай все кажется мне маленькой белой лошадкой.

МЕДВЕДЬ

В то лето, когда я должен был идти в первый класс, мы ездили за малиной. Кроме меня в телеге сидели двоюродные братья, две тетки и мать. Ехали долго, и остановились в горелом лесу. Малинник там вырос в рост лошади. Горы в то время были почти дикими. На дороге, размытой дождем, встречались медвежьи следы с отпечатками острых когтей.

Рыжка, видимо, чуял медвежий запах и от костра не отходил все два дня, что мы там провели. Возле Рыжки пришлось быть мне. Я все время жег костер, разговаривал с лошадью и кормил ее овсом. Малину приносили и ссыпали в кадушку.

Медведя я не боялся, полагал так: когда медведь будет есть малину, доставая ее лапами из кадушки, я его пристукну дедовским топором, острым, как бритва.

Ночью разговор шел о медведях. Тетки рассказывали, будто в берлогах находили детей, что, случалось, медведи утаскивали взрослых, и прочие страшные истории. Мне почему-то казалось, что братьев и теток медведь трогать не станет, а на мать может напасть. И я сжимал дедовский топор, лежащий под боком.

Вдруг что-то зашуршало: вначале тихо, потом с нарастающим шумом. Тетки смолкли, братья прижались друг к другу, а я приготовился к встрече. И, помню, нисколько ее не боялся. Утром выяснилось: шумела трава, сползая пластом с крутого наката балагана.

Медведя я все же увидел, но это случилось лет через пять, на глухарином току. Только-только начало брезжить. Я вглядывался в темные силуэты сосен, силясь отыскать в них певуна. Настороженный слух поймал потрескивание сухих веток, будто кто-то шел, не разбирая дороги и не заботясь о тишине. Я встал за деревом в надежде, что человек пройдет мимо, потому что двоим на току делать нечего.

Потрескивало все ближе. Я увидел его и не сразу понял, что это медведь. А когда убедился, то от моей былой храбрости осталось немного. Патрон с дробью для птицы в старенькой одностволке едва ли спас бы, вздумай медведь повернуть в мою сторону. Я затаил дыхание. Голова будто гусиной кожей покрылась, в животе стало прохладно.

Сквозь туманную синеву он надвигался громадой. Остановился шагах в десяти, потянул носом воздух и уставился на меня. Постоял так, затем отправился дальше.

ГЛУХАРИ

Помню, на покосе полез в гору за брусникой и там увидел громадную белоклювую птицу. Она ходила по земле. «Наверное, беркут», — подумал и испугался, так как вполне верил, что орел может унести человека. Справа и слева стали взлетать такие же птицы. Я выронил кружку и убежал к балагану.

Вскоре после этого случая к нам завернул охотник. У него я увидел точно такую же птицу и узнал, что это глухарь. С тех пор, когда у нас бывали охотники, я сидел где-нибудь в сторонке и чутко прислушивался ко всему, что говорилось о глухарях.

Один из охотников подарил мне книжку, в которой рассказывалось о том, что весной глухари собираются вместе, поют и глохнут при этом совершенно.

Рассказы растравили воображение. Мне страсть как захотелось увидеть глухаря и послушать его песню, а если повезет, то и добыть. Стал ходить в лес, с каждым разом проникая все дальше. И вот повезло. Как-то в конце марта приметил наброды — отпечатки глухариных лап на снегу и бороздки — следы опущенных крыльев. Они оживили начавший понемногу меркнуть образ загадочной птицы и распалили желание увидеть ее. Вот тут, где стою, думалось мне в сильном волнении, может, совсем недавно был он, и стоило прийти чуть пораньше, мы бы встретились.

И отчего нельзя стать невидимкой? Как было бы славно: ходи, никто тебя не замечает, зато ты все видишь и знаешь, что делается вокруг.

А если прийти рано утром, когда еще почти темно, глухарь не увидит, ведь именно так делают настоящие охотники.

Я вернулся, кое-как скоротал день и лег рано в постель, стараясь не выдать умысла.

— Ишь, упластался за день-то, хоть за ноги тащи. — Бабушка поправила одеяло, задула керосиновую лампу и легла.

А я укрылся с головой и не сомкнул глаз — все виделись чудесные птицы.

Когда петух во дворе пропел второй раз, я тихо встал и так же тихо оделся. На цыпочках прокрался и снял со стены ружье. Это была старая берданка двадцать восьмого калибра. Я давно поглядывал на ружье. Бабушка, перехватив мой взгляд, грозила пальцем: не вздумай, упаси тебя, пронеси стороной и помилуй.

Теперь оно в руках. Сердцу тесно. Шарю на припечке припасенный заранее патрон, задеваю — он падает. Внутри замирает — все пропало! Но никто не проснулся.