Татьяна Тарханова - [118]

Татьяна уже не слушала их. Она молча сидела у стола, слегка дрожащими пальцами перебирала бахрому скатерти и мысленно продолжала возникший так неожиданно внутри ее спор, но теперь уже с собой, ощущая лишь собственную вину и забыв все то, что она только-только думала о Сталине. Теперь уже ей казалось, что дело совсем не в нем, недосягаемо величественном, а в ней — маленькой и незаметной. В вечернем окне она увидела перед собой Глинск, подумала о тех, кто живет в нем, и, как никогда раньше, ощутила явственно и зримо, что он наполнен людьми, которые еще совсем недавно пахали землю, а теперь оставили ее, осиротили, лишили своей заботы. И она тоже сбежала от земли. Вместе с дедом и отцом. Ну, пусть не сбежала. Но и не вернулась к ней. Нет, все это не то. Кто нашел свое место в городе — пусть живет и работает в нем. А где ее место? Ведь каждый раз, когда она думает о своем будущем, — видит себя на той самой горе Пухляков, откуда далеко-далеко видны поля, леса, уходящие к горизонту, и река, прячущаяся за крутым береговым откосом. Что ж, что она не знает, кем ей быть, — зато знает, где ей жить. Там, где поля, леса, реки... Ее всегда тянуло к ним. Тянуло с тех пор, как она себя помнит. И даже не знает почему. Это — как любовь. Разве скажешь, за что любишь человека? Охватит любовь, взволнует, и навсегда с тобой. И как было не полюбить ей Пухляки! Она и сейчас помнит березовую аллею, соединяющую деревню с парком, и слышит шум ржаного поля, она чувствует запах желтого донника и ощущает босыми ногами теплый речной песок. Может быть, все это не важно? Так, пустяки, мелочи жизни? Но для Белки важнее улицы Глинска, с его маленькими топольками, каменистыми пыльными мостовыми и летней духотой? Ну-ну, не так уж плох Глинск... Есть кино, и не одно, есть театр, и не плохой, есть вечерний шум улиц — в нем тоже какая-то своя прелесть. А магазинов сколько! И жить, конечно, в Глинске и легче и сытнее. Чего уж там говорить... Но ничто не может сравниться с полнотой жизни. Никакие магазины и кино, никакая сытая и легкая жизнь. А полноту жизни человек должен искать в себе, в своем деле, в том, к чему его тянет. Дроботов бросил Ленинград и нашел себя в Глинске, в своем театре. И если я хочу жить в Пухляках, то почему я не найду себя там, в Пухляках? Себя, свое дело, свою любовь. Свою любовь? Но ведь она потеряна, потеряна в Глинске. Где Сергей? Что она знает о нем? Она боится встретить его. И еще больше боится вдруг услышать, что он уже не один, женился, имеет семью. Быть отверженной, казаться покинутой, вызывать жалость — что может быть хуже? Все кончено с Глинском. Все, все, все. И, совершенно не вникая — что там Улька рассказывает деду Игнату, — она на полуслове, неожиданно ворвалась в их разговор.

— Я поеду в деревню. Мы вместе поедем.

— И то верно! — обрадованно воскликнула Уля. — У тебя как раз будет отпуск.

— Я поеду работать, не в отпуск. Навсегда работать. Я больше так не могу. — Татьяна почувствовала, что она либо сейчас заплачет, либо начнет кричать. И до боли стиснула зубы. Словно сквозь шум воды, она услышала голос деда — тревожный и недоумевающий:

— В деревню? В какую это деревню?

— Все равно! В Пухляки! — выкрикнула Татьяна. И только тут она заметила страдальческое выражение его глаз, и чем-то он стал похож на Еремея Ефремова, так много было беспомощности, боли, горечи в каждой складке его лица. Но в следующую минуту оно снова стало тархановским — суровым, неумолимым, полным необузданной решимости.

— Слушай, Татьяна, что я тебе скажу. Слушай и запоминай! Никуда ты не поедешь! Понятно это тебе? Не пущу! Как бог свят, не пущу. — Грозный, он рванулся из-за стола. Казалось, он мог ее побить, выгнать из дому, отказаться от нее. Таким гневным и в то же время почему-то жалким она никогда еще его не видела.

— Я не против колхоза, нет. Кто твоего отца уговаривал ехать в Пухляки? А кто Матвею присоветовал стать председателем? Да скажи мне сегодня: поезжай, Игнат, землю в колхоз пахать, — поеду! И свою квартиру брошу, и не посмотрю на свою тысячную зарплату. А тебя не пущу! Что хочешь, то и делай со мной. Как хочешь думай обо мне — не пущу. Да ты знаешь, каково нынче на Мсте? Думаешь, Тарас худой председатель иль Матвею не по силе колхоз поднять? Земля оскудела. Неведомо на что более годна: не то хлеб на ней растить, не то кирпичи из нее делать! Да и запутались в ней. Сенокос под пашней, пашня под ивой, а где расти хлебу — норовят траву держать. Не думай, что люди дураки! Война все спутала да еще бремя тяжелое на колхозы взвалила... Вот где беда! А ты подставляешь свои девичьи плечи. Сомнет тебя! Как травинку, сомнет!

Низко опустив голову, Татьяна молча слушала Игната. Но чем больше он говорил ей о трудной жизни деревни, об истощенной и лишенной плодородия земле, тем все больше и больше в ней зрела решимость поехать в деревню. Ведь если на земле так плохо, то тем более она обязана отдать ей все свои силы и знания. Какую силу, какие знания? Об этом она не думала. И если еще несколько минут назад Татьяна не понимала Игната и даже была напугана его неожиданным возмущением, то теперь она ясно себе представляла, почему то, что, казалось бы, должно было принести ему радость, вызвало протест. Ах, любимая внучка, близкий, родной человек! Как ей хотелось подойти к нему и зло спросить: «Деда, а может, мне почудилось, что ты подал в партию?» Но она знала, какой это будет обидой для старика, и лишь спросила: