Татарская пустыня - [8]

— И никаких исключений, даже для офицера?

— Даже для офицера. Ах, я-то вас понимаю: вам, городским, подобные мелочи кажутся смешными. И пароль там у вас не такая уж великая тайна. А здесь дело другое.

— Простите мою назойливость, господин майор…

— Слушаю, слушаю вас, лейтенант.

— Я хотел спросить, неужели здесь нет никакой амбразуры, никакого окна, откуда бы я мог взглянуть…

— Есть одно. И то в кабинете господина полковника. Увы, никто не позаботился о бельведере для любопытствующих. Да и не стоит она того, эта панорама, ничего примечательного в ней нет. Если вы решите здесь остаться, она вам еще надоест.

— Спасибо, господин майор. Какие будут распоряжения? — спросил Дрого, вытягиваясь в струнку.

Матти дружески махнул рукой:

— До свидания, лейтенант. И выкиньте это из головы. Банальнейший, ничем не примечательный пейзаж, поверьте на слово.

Но в тот же вечер лейтенант Морель, сдав дежурство по охране, тайком отвел Дрого на стену.

Длинный коридор, освещенный редкими фонарями, тянулся вдоль всех стен — от одного конца перевала до другого. Время от времени на пути попадались двери: склады, мастерские, караулки. До третьего редута пришлось пройти метров сто пятьдесят, не меньше. У дверей стоял вооруженный часовой. Морель попросил вызвать начальника караула лейтенанта Гротту.

Так, в нарушение устава, они выбрались на стену. Сначала Джованни оказался в тесном проходе, где под фонарем висел список караульных.

— Ну идем же! — окликнул его Морель. — Не дай Бог кто нагрянет.

Дрого последовал за ним по узкой лесенке, которая вела наверх, на открытый воздух, на эскарп. Охранявшему этот участок часовому Морель сделал знак, как бы говоря, что формальности тут ни к чему.

Вдруг перед Джованни выросли зубцы наружной стены, а за ними, вся в закатном зареве, простерлась равнина, открыв наконец взгляду таинственный север.

Дрого даже слегка побледнел, в оцепенении созерцая эту картину. Ближайший к нему часовой тоже застыл неподвижно, а на крылах сумерек опустилась, окутала все вокруг великая тишина. Не в силах отвести взгляд, Дрого спросил:

— А дальше? Что там, за этими скалами? Всё вот так — до самого конца?

— Никогда не видел, — ответил Морель. — Для этого нужно побывать на новом редуте, вон на той вершине. Оттуда просматривается вся равнина. Говорят…

Морель осекся.

— Что говорят? — спросил Дрого, и голос его дрогнул, выдавая какое-то странное волнение.

— Говорят, там сплошные камни, что-то вроде пустыни… И камни эти, говорят, белые, будто снег.

— Сплошные камни? И все?

— Так говорят. А кое-где еще и болота.

— Но там, вдалеке, на самом севере, можно все-таки что-нибудь разглядеть?

— Горизонт обычно в тумане, — сказал Морель, почему-то растерявший всю свою приветливость и бесшабашность. — Из-за этих северных туманов ничего не видно.

— Туманы! — воскликнул Дрого. — Но не всегда же они там, бывают же, наверно, и ясные дни.

— Почти не бывает — даже зимой. Но некоторые утверждают, будто видели…

— Видели? Что?

— Да пригрезилось им все, пригрезилось: разве можно верить солдатам? Один говорит одно, другой — другое. Кто уверяет, что видел белые башни, а кто говорит, будто разглядел курящийся вулкан — оттуда, мол, и туманы. Сам Ортиц, наш капитан, утверждает, что он видел… лет пять назад… Если верить ему, так там есть какое-то продолговатое черное пятно — леса, должно быть.

Они помолчали. Где же Дрого мог все это видеть? Может, во сне? Или нарисовал в воображении, прочитав какую-нибудь старую сказку? Казалось, он узнал эти рассыпающиеся невысокие скалы, извилистую долину без всякой растительности, без единого зеленого пятнышка, ломаные линии обрывов и, наконец, этот треугольник безлюдной пустыни, просматривающийся между торчащими впереди скалистыми выступами гор. Все, что он видел, рождало непонятный отзвук в самой глубине его души, но разобраться в своих чувствах он не мог.

Дрого разглядывал сейчас уголок северного мира, мертвую равнину, которую, как считают, никогда никто не пересекал. Никогда с той стороны не подходили враги, никогда там не было никаких сражений, никогда ничего не случалось.

— Ну как? — спросил Морель, стараясь, чтобы голос его звучал бодро. — Ну как? Нравится?

— Да-а-а!.. — только и смог вымолвить Дрого. Какие-то неясные желания бушевали у него в груди, смешиваясь с безотчетным страхом.

Откуда-то до них донесся короткий сигнал трубы.

— Теперь тебе лучше уйти, — посоветовал Морель.

Но, погруженный в себя и упорно пытающийся что-то вспомнить, Джованни будто и не слышал его. Закат постепенно угасал, ветер, пробужденный тенями, овевал кубические строения крепости. Часовой, чтобы согреться, стал вновь вышагивать взад-вперед, то и дело поглядывая на незнакомого ему Джованни Дрого.

— Теперь тебе лучше уйти, — повторил Морель, беря товарища под руку.

IV

Дрого не боялся оставаться один: как-то, еще ребенком, он заблудился за городом, случалось ему бродить и по ночным улицам — этому царству преступности. Или взять хоть вчерашний вечер, когда ему пришлось заночевать на дороге… Но сейчас было совсем не то, сейчас, когда улеглось возбуждение от долгого путешествия и его новые товарищи уже спали, он, грустный и растерянный, сидел при свете лампы у себя в комнате на краю постели: вот когда он по-настоящему понял, что такое одиночество. (Комната была, в общем, неплохая, с обшитыми деревом стенами, большой кроватью, громоздким диваном и шкафом.) Встретили Джованни радушно, за столом распили в его честь бутылочку, но потом и думать о нем забыли (над кроватью висело деревянное распятие, на противоположной стене — старинная гравюра с длинной эпитафией, начало которой гласило: «Humanissimi Viri Francisci Angloisi virtutibus»