Ташкентский роман - [32]

Наверное, та тоже так ждала. Та женщина. Немецкая любовь отца. Как красиво и горько она написала: «Я всматриваюсь в часы, чтобы поторопить время твоего прихода, а когда оно наступает, вслушиваюсь в тишину, чтобы поторопить звук твоих шагов». Луиза! Тебе было много хуже. Холоднее. Больнее. И не было ребенка, чтобы весь смысл жизни не съедался мужчиной. У нее ничего не было, она пишет: «Я банкротка — ладони пусты». И в эту пустоту невзорвавшейся бомбой упал… когда треснула оболочка из шинельного сукна, фройляйн обнаружила тонкое тело радужного дракона… будущего отца Лаги.

Склонив голову на кухонный стол и обхватив ее руками, Лаги вспоминала.

В начале декабря, на следующий день после снегопада, она ходила на мазар. Купила поздних хризантем — четыре пушистые звездочки. Вначале читала молитву, руки на коленях пустыми ладонями вверх, цветы положила рядом, соцветиями в ледяную скамейку. Солнечный день, солнечно-мерзлый. Потупила глаза, молитва завершилась, Лаги провела ледяными пальцами по лицу.

Холмик густо и гладко обмазан глиной, смешанной с камышом. Посредине колышек с номером. Номер залеплен снегом, в него упираются розовые и фиолетовые перья хризантем. Воздух полон свежестью тающего снега; где-то гудит завод, сообщая о своем производственном существовании. Вертикальные ветви тала блестят под солнцем — звездой живых. Отец любил «…И над могилою гори, сияй, моя звезда». И вот она, главная звезда, горит над ней и сияет. Когда Лаги слушала эту песню, она жалела, что не умеет плакать.

А Новый год встретит одна. Банкроткой с опустевшими ладонями. Прекрасно.

— Иди сюда, Мурзик, — позвала она пушистого и хитрого товарища.

Пока Мурзик приближался, Лаги вспомнила слово. Свободен. «В той темноте за окнами свободен». И она будет свободна, в родной и теплой темноте. Лаги вышла в ночной двор и закурила. Одиннадцать десять.

В ворота резко постучали — Лаги чуть не выронила сигарету. Показалось, неправда. Еще раз постучали — тише и радостнее. «Хоз-кеваман»[15], — пробормотала Лаги, стала зачем-то соображать, куда спрятать курево. Позвонили. Подбежала к воротам: «Ты?» Из-за двери тихо запели про сударыню в честь новогоднего бала, пытаясь подыгрывать перезвоном дверного звонка.

И Артурик вошел — довольно трезвый для тридцать первого декабря одиннадцати десяти. Или сколько там уже? Время остановилось, обмякло несъедобными блинчиками Дали, ушло в свободную темноту, где друзья ходят с маленькими свечами, где праздник. Обнял, размашисто, пьяно, потерся легкой щетиной о ее горящие щеки… С наступающим. Поставил на брусчатку какой-то бидон, лязг, «что там?» — «ви-не-грет»…

Нет, он не забыл о Лаги, он слишком редко влюблялся, чаще разрешал любить себя, разрешал легкомысленно и корыстно.

Есть три вида мужчин.

«Мужчина адам», таких большинство, — ходят толпами по райскому саду, курят, фотографируются, ждут подходящей евы — вкусить, соединиться и совместно изгнаться куда получше.

«Мужчина змий», таких меньше, — сам ползет к евам, шуршит интересными словами, ласкает раздвоенным язычком, и так до тех пор, пока остаются еще райские женщины и в силах шевелиться язычок.

И третий, нечастый вид: «мужчина запретный плод» — райское яблоко, за которым, без всяких внушений змия и мыслей об адаме, тянется, тянется дрожащая женская рука. Это не золотой джонатан, не ароматное наманганское яблоко или красно-царственное алмаатинское. Какой-нибудь мелкотравчатый зимний сорт или скороспелка, размером с детский кулачок, с рябцой и гнильцой, но… Тянутся дрожащие руки, безошибочно находя в листве познания именно его, сладостный и сочный, впиваясь в заколдованную мякоть губами, ногтями, плечами, бедрами.

…Вдруг упал бидон, поставленный у ног, крышка слетела и покатилась с лязгом и дребезжанием вниз по кирпичной дорожке. Откуда-то, со всех сторон ночи, заработала артиллерия собачьего лая. «Винегрет… рассыпался?» Лаги поправила съехавшее платье (лай — хриплый, непоправимый) и наклонилась к поверженному бидону. Собаки-гаубицы, собаки-минометы, катюши — сколько их, облаивающих слетевшую крышку? А может, не крышку, а ее, Лаги, что наклонилась туда, где предполагался салат, но вдруг уткнулась счастливым лицом в колено Артурика… Колено неожиданно круглое, как яблоко, сквозь джинсы, пахнущие табаком.

«Скова-говы-го, — сказала Лаги, не отрывая лица от колен. — Скоро Новый год».

Пробка выстрелила в потолок, пробила его и полетела дальше, в звездные и надзвездные высоты — но этого, естественно, никто не заметил. Шампанское плевалось, как возбужденный верблюд, — успевай подставлять стеклотару. Все пировали.

Сонная Юлдуз стояла за дверью и осуждающе подглядывала.

В комнате теснился пестрый народ. Кроме Лаги-опы был какой-то молодой человек с голубыми глазами и надписью на рубашке на нерусском языке, наверное, иностранец или француз, говорил медленно. Как иностранец, Юлдузке он понравился.

Рядом стояли еще два иностранца, старики, и говорили совсем уже на другом языке, но Юлдуз его узнала — это был язык из фильмов про войну. Старики — мужчина и женщина — говорили и улыбались очень серьезно. Правда, потом женщине надоели серьезности, она вдруг присела и стала гладить пустой воздух около себя, называя его Аполло. Зачем, интересно — разве у воздуха бывает имя?