Ташкент - город хлебный (с илл.) - [8]

- Мы как уговорились?

- Как?

- Все пополам делить.

- Это мы про хлеб говорили.

Лег Мишка на спину, долго смотрел на голубое кудрявое облако, плывущее по чужому далекому небу. В кишках начало булавками покалывать, во рту появилась слизь, вяжущая губы. Плюнул. Стиснул голову обеими руками, стал обуваться в лапти. Обувался рассеянно. Пересматривал оборины, худые пятки у лаптей, неторопко вытряхал пыль из чулок. Украдкой взглянул на Сережкин карман, где лежала соблазнительная гайка. Почесал в голове. Кому не надо - счастье. Он вот хлопочет, бегает, на вагоны подсаживает, а гайку нашел другой. Ударил Мишка чулком по кирпичу, сказал:

- Ладно, держи свою гайку, мне не надо…

Губы у Сережки оттопырились, глаза заморгали.

Подпотела гайка в кулаке, словно приросла к шаршавой ладони. Драка будет, если начнет Мишка насильно отнимать. Что за начальник такой - каждый раз нельзя ничего сделать!

Мишка взглянул исподлобья.

- С такими товарищами только и ездить по разным дорогам. Если хлеб мой жрать - ты первый, а за гайку готов удавиться. Кто тебя вытащил из ортачеки? И опять попадешь, если я не заступлюсь. И хлеба не дам больше, и уеду один от тебя. Оставайся с своей гайкой…

Губы у Сережки вздрагивали, глаза от обиды темнели. Слабо разжимался кулак на минуточку и снова сжимался еще крепче. Не гайку жалко - досадно. Зачем такой начальник Мишка? Зачем нельзя каждый раз ничего сделать?

Пошли.

Хотел Сережка рядом итти, Мишка отсунул.

- Иди вон там, не надо мне.

Шмыгнул Сережка носом, пошел позади. Поглядел на гайку в кулаке, вытер о колено. Жалко! И не давать нельзя. Завез Мишка на чужую сторону, возьмет да и бросит на дороге около киргизов.

Взгрустнулось.

Лизнул гайку языком два раза, неожиданно сказал:

- Мишка, давай кому достанется!

- Не надо мне.

- Ты думаешь - жалко?

Мишка вздохнул облегченно.

- Сознался чертенок! Все равно без меня никуда не уедешь.

Решили трясти два жеребья в Мишкином картузе: большую палочку и маленькую палочку. Сережка спохватился.

- Обманешь ты меня, давай по другому.

- Давай.

Поднял Мишка камешек, загадал.

- Я сожму два кулака. Возьмешь кулак с камешком - твоя гайка. Возьмешь кулак без камешка - моя гайка.

Долго раздумывал Сережка, который взять. Щурил глаза, отвертывался, даже помолился тихонько:

- Дай бог, мне досталась!

- Скорее бери!

- Левый!

Мишка причмокнул.

- Дурачек ты маленько приходишься! Я всегда в правой держу…

Вытащил Сережка гайку проигранную, еще больше захотелось есть. С ней сытнее было, а теперь все брюхо опорожнилось и во рту нехорошо.

Мишка хвалился.

- Какой я счастливый! Приеду домой, чего-нибудь сделаю из этой гайки или кузнецу продам за сто рублей.

Сережка настороженно поднял голову.

- Ну, за это - много больно!

- А что? Она железная, куда хошь годится.

- Сто не дадут.

- Давай спорить на два куска!

Грустно стало Сережке. Прошли шагов двадцать, сказал он, чтобы утешиться:

- Продавай, я еще найду - чугунную…

10

За станцией дымились жарники[4]. Пахло кипяченой водой, луком, картошкой, жженным навозом.

Тут варили, тут и «на двор» ходили.

Голые бабы со спущенными по брюхо рубахами, косматые и немытые, вытаскивали вшей из рубашечных рубцов. Давили ногтями, клали на горячие кирпичи, смотрели, как дуются они, обожженные. Мужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над вывороченными ширинками, часто плевали на грязные окровавленные ногти. На глазах у всех с поднятой юбкой гнулась девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.

Укрыться было негде.

Из-под вагонов гнали.

Около уборной с двумя сиденьями стояла огромная очередь больше, чем у кипятильника. Вся луговина за станцией, все канавки с долинками залиты всплошную, измазаны, загажены, и люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.

Приходили поезда, уходили.

Счастливые уезжали на буферах, на крышах.

Несчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в бреду по ночам. Матери выли над голодными ребятами, голодные ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.

Постояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно закричала:

- Уходите к черту! Жулик на жулике шатается - силушки нет.

Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.

- Чего надо?

- Ничего не надо, своих ищем.

- Близко не подходи!

На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:

- Ой, алла! Ой, алла!

В другом углу, раскинув руки, валялся мужик вверх лицом с рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике. Глаза у мужика то открывались, то опять закрывались. Дергалась нога в распущенной портянке, другая - торчала неподвижно. На усах около мокрых ноздрей сидела большая зеленая муха с сизой головой.

Сережка спросил:

- Зачем он лежит?

Мишка не ответил.

Кусочек выпачканного хлеба около мужика приковал к себе неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает, подумал:

- Хорошо, если бы этот кусочек стащить! Народу нет, никто не видит. Татарченок вниз лицом лежит. И увидит - не догонит. Себе можно побольше, Сережке поменьше, потому что он и сам поменьше.