Ташкент - город хлебный (с илл.) - [2]
Они объясняются главным образом своего рода литературной модой тех лет, поисками формы, пригодной для воплощения новаторского содержания. Для изображения народной жизни - так считали многие писатели - художнику нужны особые краски, особые изобразительные средства. Их искали в слоге, присущем народной легенде, былине, сказке - созданиям фольклора.
(Следует предупредить юного читателя о природе одной детали в повествовании. Узбеков называют в повести остро оскорбительным для этого народа словом «сарт». Бранное, рожденное шовинистическим высокомерием, слово это было в царской России официальным наименованием.)
Повесть «Ташкент - город хлебный» вошла в золотой фонд советской литературы. Она издавалась и издается огромными тиражами, переведена на множество языков у нас в стране и за рубежом.
Написанная незадолго до внезапной смерти писателя, она живет и ныне.
Ю. Лукин
Федору Фасильевичу Гладкову
1
Дед умер, бабка умерла, потом - отец. Остался Мишка только с матерью да с двоими братишками. Младшему четыре года, среднему - восемь. Самому Мишке - двенадцать. Маленький народ, никудышный. Один каши просит, другой мельницу-ветрянку ножом вырезает - на конек, вместо игрушки. Мать с голодухи прихварывает. Пойдет за водой на реку, насилу вернется. Нынче плачет, завтра плачет, а голод нисколько не жалеет. То мужика на кладбище несут, то сразу двоих. Умер дядя Михайла, умерла тетка Марина. В каждом дому к покойнику готовятся. Были лошади с коровами, и их поели, начали собак с кошками ловить.
Крепко задумался Мишка.
Семья большая, работники маленькие. Он самый надежный. Отец так и сказал перед смертью:
- Ты, Мишка, за хозяина будешь.
Вышел на улицу Мишка, мужики Ташкент поминают. Хлеб очень дешевый там, только добраться трудно. Туда две тысячи верст, оттуда две тысячи верст. Без денег нельзя: за билет надо дать и за пропуск надо дать.
Долго слушал Мишка, спросил:
- А маленьким можно туда?
- Или ехать хочешь?
- А что будет? Залезу в трещину - меня не увидят.
Смеются мужики.
- Нет, Мишка, тебе придется дома сидеть. Не такие головы назад вертаются. Порасти еще годков пяток тогда поедешь.
А Мишка не верит мужикам. Видит, Ташкент - город хлебный, ничего не боится. Станет пугаться немножко, тут же успокаивает себя:
- Попробуй, чай, ты не девчонка. Подавать не станут, на работу наймешься. Целое лето плугом пахал заместо отца, лошадей умеешь запречь. Это только годов тебе немного, на делах тебя большой не догонит.
Крепко задумался Мишка.
Не выходит из головы Ташкент - город хлебный. Станет на-глаз прикидывать: две тысячи верст - совсем недалеко. Пешком если - далеко. Сесть на чугунку - в три дня долетишь. А пропуск совсем не нужен. Увидят - мальчишка маленький едет, скажут: «не троньте, товарищи, это Мишка голодающий. Какая в нем тяга? Полпуда не будет со всеми потрохами». Выгонят из вагона, на крыше два дня продержаться можно. Лазал он на деревья за грачиными гнездами, это похуже, чем крыша, все-таки не падал…
Увидал дружка своего Сережку Карпухина, годом помоложе, обрадовался.
- Айда двое с тобой!
- Куда?
- За хлебом в Ташкент. Двоим веселее. С тобой что случится - я помогу. Со мной случится - ты поможешь. Все равно, не прокормимся мы здесь.
Сережка не сразу поверил.
- А если дожжик пойдет?
- Дожжик летом теплый.
- А если солдаты прогонят?
- Мы тихонько от них.
Сережка нерешительный. Ковырнул в носу два раза, говорит:
- Нет, Мишка, не доедем.
Мишка побожился:
- Ей-богу, доедем, только не бойся. Теперь красноармейцы везде, они не прогонят. Узнают, что мы голодающие, хлебца дадут.
- Маленькие мы, забоимся.
Мишка начал доказывать: совсем и не маленькие. Это не беда, что Сережка моложе, хлопотать будет сам Мишка: место разыскивать на чугунке, людей упрашивать. Чай, не девчонки они! Плохо придется - потерпят. С чугунки прогонят - все равно - двоим не страшно. Переночуют до утра, маленько пешком пойдут. Потом опять залезут, как только начальники заглядятся.
- А назад когда вернемся? - спросил Сережка.
- Назад мы живо вернемся. Туда, самое многое, четыре дня, оттуда, самое многое, четыре дня. Соберем по двадцать фунтов и ладно, чтобы тяжело не было.
У Сережки глаза загорелись от радости.
- Я пуд донесу!
- Пуд не надо. Отнимают, у кого много. Лучше еще съездим два раза, когда дорогу узнаем.
- Давай, Мишка, никому не сказывать.
- Давай!
- Ты знаешь, да я, больше никто. Пристанут Коська с Ванькой, а сами шишиги боятся. Куда с ними доедешь?
- А ты не боишься?
- Чего мне бояться! Я на мазарки[1] в полночь пойду.
2
Мать на кровати охала. Младший Федька дергал ее за подол, клал палец в рот, просил хлеба. Средний, Яшка, делал деревянное ружье - воробьев стрелять для пищи, думал:
- Убью троих - наемся. Маленько Федьке с мамкой дам. Эх, вот бы голубку подшибить!
Вошел Мишка в пустую голодную избу, шапку нахлобучил, брови нахмурил. Сразу стал похожим на большого настоящего мужика и ноги по-мужичьи растопырил.
- Ты что, мама, лежишь?
- Нездоровится мне нынче, сынок.
- А я хочу в Ташкент за хлебом съездить.
- В какой Ташкент?
- Город есть такой, - две тысячи верст отсюда, и хлеб там больно дешевый…
Говорил Мишка спокойно, по-хозяйски, как большой настоящий мужик.
