Ташкент - город хлебный - [8]

Так и пришибла Мишку эдакая досада.

— Хлеб кидает, дура!

Поправил мешок, пошли в наступленье с Сережкой.

— Ты лови, и я буду ловить.

Росту Мишка невысокого, но здорово укряжистый. Весь в дядю Никанора, который на кулачки дрался лучше всех. Звизданет бывало по уху — сразу музыка по всей голове.

Увидала барыня мальчишку в широких лаптях, нарочно кинула кусочек побольше. Инда ноздри раздулись у Мишки. Двинул правым плечом — зараз двоих опрокинул, на третьего верхом сел. Придавил головой к земле, уцепился за шею, словно клещами.

Маленький расплющенный кусочек, вымазанный пылью, достался ему.

Не успел отдышаться, барыня еще кусочек кинула.

Так и подбросило Мишку невидимой силой.

— Сережка, хватай!

Но тут кривоногий мальчишка с большим брюхом ухитрился лучше всех. Сбил Сережку под ногу — прямо носом в землю. Вскочил Сережка, не видит ничего. Взмахнул обеими руками ударить — мимо. А кривоногий девчонку отшвырнул в длинной рубахе, хорьком ощетинился на подскочившего Мишку. Двое других закричали:

— Дай ему, Ванька!

Поправил Мишка мешок за плечами, приподнял козырек, упавший на глаза.

— Дай!

— А, чай, боюсь тебя?

— Давай, давай, попробуй.

Тут барыня опять кусочек кинула.

И в это же время из окошка вагонного кто-то бумажку выкинул, свернутую пакетиком.

— Эх, черт возьми!

Так бы и разорвался Мишка на две половинки, да никак этого сделать нельзя. Бросился за бумажкой.

— Чего-нибудь есть в ней!

Развернул дрожащими пальцами, а в бумажке — окурки папиросные.

— Тьфу, ведьмы, чтобы чирей съел!

Игра продолжалась долго.

То Мишка сшибал сразу двоих, то Мишку сшибали сразу двое.

Нахватал он больше всех, и стало ему не страшно.

Можа, еще найдется финтиклюшка. Пусть кидает, если не жалко. Только бы до Ташкента доехать, да зерна привести на посев фунтов пятнадцать, да хлеба кусками побольше.

Строгие хозяйские мысли укладывались складно, радовали сердце, а свой посев на будущую весну обволакивал Мишкины мысли ласковым, играющим теплом. Тощее, голодное тело ныло сладкой мужицкой истомой.

Сережка ничего не нахватал.

Схватил одну корочку, да и ту вырвал Ванька кривоногий с большим брюхом и щеку оцарапал ему большими собачьими ногтями.

Сели за станцией.

Пересчитал Мишка собранные корочки, сказал:

— Пять! Три мне, две тебе.

Проглотил Сережка корочки, во рту еще хуже стало.

— Миша, дай маленько, я не наелся.

— Будет пока. Напьемся воды, ляжем спать.

— Вон эту крошечку дай.

— Которую?

— Вон — на коленке у тебя.

Мишка тоже не наелся. Пощупал кусок, украденный у мужика, и губы выпятил.

— Все дай, да дай! А ты когда будешь давать!

— Я тебе гайку дал.

— Она мне досталась.

Сережка примолк.

Вытащил Мишка из кармана выигранную гайку бросил под ноги.

— Ешь ее, если не хочешь дружиться.

— Оба долго молчали.

— Сколько кусков за тобой?

— Три.

— Как бы не так!

— А сколько же?

— Пересчитай — узнаешь. На дороге отдыхали, я давал тебе раз. На той станции, где садились. — два. Сейчас две корки отдал — стало четыре. Я не такой, как ты, лишнего не насчитаю.

Сережка заплакал:

— В кишках у меня мутит…

11

Ночью выпал дождь.

Завозился пустырь с мужиками да бабами, зашипели угли в жарниках, расплескалась сердитая ругань. Кто-то кричал в темноте:

— Бери чапан![5]

— Где чапан?

Целым стадом потащились на станцию, побежали под вагоны. Только баба, оставленная на пустыре, сердито ругалась:

— Миколай, да куда тебя черти утащили!

Долго шлепали Мишка с Сережкой по лужам, спотыкались в ямках. Опоздали на вокзал, сесть было негде. Прижались к стене в коридоре, опустились на корточки. У Сережки живот разболелся.

— Миша, я на двор хочу.

— Опять на двор! Беги скорее за стенку!

— Айда с тобой.

Плюнул Мишка от досады, — рассердился.

— Какой ты чудной, Сережка! Сам хочешь и меня зовешь. Чай, не волки здесь — за ноги не откусят.

Раз десять бегал Сережка, жилился, плакал и снова говорил упавшим встревоженным голосом:

— Миша, тянет из меня…

— А ты не жилься!

— Не жилюсь я — течет…

— Глотай слюну в себя!

— Кишки выворачивает.

Мишке надоело возиться, лениво сказал:

— Пройдет, только не думай об этом. Это понос у тебя от плохой воды.

Сережка не думал.

Вздрагивал прижимался к товарищу, чтобы согреться маленько, закрывал глаза.

— Холодно мне!

В тусклом свете фонарей летели крупные дождевые капли, дымились в лужах, барабанили по вокзальной крыше. Пробежал человек в кожаном картузе, стукнул каблуками в коридоре, наступил Сережке на ногу.

Сережка заплакал.

Мишка, нахлобучив до ушей старый отцовский картуз, смотрел утомленно.

— Зачем ты стонешь, Сережка?

— Холодно мне… Голова горит…

Вот не было горя! Протискался Мишка в народ, закричал:

— Товарищи, дайте погреться мальчишке хворому!

Никто не ответил.

Тогда Мишка пустился на хитрость, взял Сережку за руку, еще громче крикнул:

— Пустите!

— Кто тут?

— К маме мы идем.

Протискались в угол на бабий мешок, баба закричала:

— Куда забрались? Ждала я вас?

Хитрить, так хитрить, без хитрости не обойдешься. Никогда не было у Мишки такого голоса — очень уж ласковый.

— Ты, тетенька, Бузулуцкая?

— Слезь с мешка!

— Мы не тронем.

Мужик рядом сказал, не поднимая головы:

— Дерни за волосы, и будет знать.

— Мать мы потеряли, а отец от голоду помер.

Опять мужик рядом сказал, не поднимая головы: