Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - [53]

Прояснить связи: этика – поступок, творчество – жизнь.

Мысль о синтетичности кино может возникать только от полной безграмотности. Дикая мысль!»

Проглядывая свою статью из сборника «Когда фильм окончен», Андрей на свою же фразу «жизнь прекрасна» ухмыляется: «Какое жизнь прекрасна»? Е-мое?!» И вдруг говорит мне убедительно: «Ничего-ничего. Скоро мы их всех задавим… советскую власть, причем морально, а не физически. Понимаешь?»

Читая свой старый текст дальше, изумляется еще больше: «Чапаева» братьев Васильевых привожу в пример! Ну, и примерчик! И еще Рафаэль! О-о-о… Чушь!»

Об Эфросе и Товстоногове Тарковский говорит: «Еврейское рукоблудие вместо крепких вожжей – все это московское глубокомыслие меня не устраивает».

«В “Зеркале” от начала и до конца рассматриваются только нравственные проблемы. Это рассказ о самых важных внутренних связях и проблемах детей и матерей. И мне очень важно, чтобы в публикациях о “Зеркале” была ясно высказана мысль о том, что картина призывает к нравственности».

В этот момент раздается телефонный звонок. Это звонит Рерберг. Андрей говорит ему, что на хронику военных лет он хочет положить стихи о Матери, где Мать плачет, – «Игнатьевский лес».

Я спрашиваю про эпизод с военруком. Андрей отвечает мне, что Рерберг предлагает его выбросить, но сам он сомневается.

«Понимаешь ли, в этой сцене есть некая дремучесть, недостающая всей картине. Я волнуюсь, не будет ли она слишком «интеллигентной», слишком уравновешенной, в дурном смысле асоциальной. Вообще, конечно, может быть, почистить и всю карму не мешало бы. Но без военрука “повисают” и Переделкино, и вся хроника, все становится какой-то плешью, ерундой, понимаешь? Мне это ясно! В кондовости военрука есть свой смысл: возникает ситуация, в которой люди не могут говорить слова, но действуют. И в этом есть правда, есть жестокое обращение с характерами, есть… необходимая доля маразма… Должен сказать, что самый приятный момент – когда надеешься и ждешь, что что-то из твоей затеи получится… А когда смотришь уже готовое произведение на экране – даже если кажется, что получилось, – чувств уже никаких нет. Нет чувств. Вот если бы мне удалось смонтировать картину не более чем в три тысячи метров, то цены бы мне не было! Но как смонтировать?.. Мария Ивановна появляется в дверях квартиры Автора, но не входит. А Терехова (Мать) не летает – если бы летала! Она висит, как в загробном мире, над кроватью, обернутая мокрой простыней. И когда она висит в воздухе, мне нужно, чтобы все было понятно».

Я говорю Андрею, что можно выбросить некоторые проходы в эпизоде «Типография», но он не согласен:

«Нет, это ощущение у тебя, оттого что ты смотрела не озвученный материал, который повисает точно в вакууме, а когда будут подложены звуки, шумы, то возникнет атмосфера томительности». Ах, как он был прав здесь!

Я говорю также, что картина кажется слишком большой. Тут Андрей соглашается: «К сожалению, да! Это правда, увы!» И тут же: «А представляешь, насколько финал будет сильнее звучать, если я музыку уберу пораньше, а затем положу на изображение только шумы и шорохи деревьев, а? Только вот не знаю, что делать и как монтировать: одну серию или две? ладно, пока не буду об этом думать…»

Андрей говорит о том, что ему близок Томас Манн прежде всего потому, что в прекрасном он видит безобразное и в ужасном прекрасное, что все существует в двуедином сплаве. Как замечательно дана в «Докторе Фаустусе» тема «болезнь – гений»!

И снова переходит к «Зеркалу»:

«Я боюсь, очень боюсь показывать картину моей матери. Я в этой картине со всеми рассчитался (нервный смешок): с первой женой, с мамашкой, папашкой, со всеми… Фильм-поступок сродни ребенку, то ли родится, то ли нет, то ли здоровым, то ли уродом. Это не то же самое, что экранизировать какой-то сюжет. Это сама жизнь, это часть жизни самого автора. Мне важно, чтобы после этого фильма оставалось какое-то общее впечатление. Мне совершенно не важно, поймет кто-то картину или не поймет, но мне важно, какое у зрителя останется ощущение от фильма в душе».

14 марта

Немного опоздала на съемки сцены с логопедом, пролога фильма. Но познакомилась и с доктором, и с мальчиком. Андрей, как всегда, в восторге от доктора и ее деятельности, как от всяких «чудес».

Смотрела вместе с Андреем дубли двух эпизодов: испанка разговаривает с первой женой Автора, объясняя, почему она не может вернуться в Испанию, и Лялька у печки.

В монтажной монтируются «Сережки». Новости с музыкой: теперь собираются озвучивать Перселлом. «А что? Альбинони не будет?» – тяну я с тоской, потому что за многие месяцы так сжилась с мелодией, которая воодушевляла Андрея в процессе съемок «Зеркала». Но он отвечает, причмокивая языком: «Нет, не будет. Все это ерунда!» Вот тебе и на! В этом весь Андрей: то «гениально», то «ерунда»!

На мониторе в монтажной возникает Игнат в разных ракурсах на крупном плане. Андрей командует: «Стоп! Люся, здесь эти планы расклеим». Тогда Люся Фейгинова, монтажер, спрашивает: «А вы заметили, как в этом плане рука входит?» «Вот-вот»! так и нужно, – комментирует Андрей. –