Тарковский и я. Дневник пионерки - [2]
«Книга сопоставлений», над которой мне когда-то предложил работать Тарковский, задумывалась изначально как диалог критика и режиссера совместно с известным киноведом Леонидом Козловым. Но в этом соавторстве книга не состоялась. В процессе работы, мне кажется, я поняла, отчего не сложилось их сотрудничество. Тарковский был слишком авторитарен, так что задуманный «диалог критика и режиссера» неуклонно превращался в его монолог, который надлежало перевоссоздавать критику, взявшемуся за эту работу. Мое ощущение было правильным, так что следующий вариант книги, еще раз переписанный мною с уважением к желанию Тарковского «иметь свою книгу», озаглавлен «Запечатленное время» и имеет на обложке одного автора. Он не вместил в себя не только полноправного соавтора-собеседника, но даже комментатора и интервьюера, каковыми я в реальности была в «Книге сопоставлений», иллюстрируя и подкрепляя теоретические размышления режиссера примерами из его же художественной практики.
Тарковский был человеком очень чутким к высказываниям, соображениям и формулировкам, «попадавшим» в его все более строго выстраивавшуюся концепцию, развивающим, углубляющим и систематизирующим его вызревавшие идеи. Требовался акушер, который бы эти идеи «принимал» и «выхаживал».
В этом качестве я его, видимо, устраивала, поскольку он никогда не попытался избавиться от моего «соавторства» в Москве и просил меня приехать к нему в Италию дописывать главу о «Ностальгии» и «Заключение», когда договоры на издание «Книги сопоставлений» были подписаны нами в Англии и Голландии и… почему-то одним Тарковским в Германии…
Мало сказать, что за годы нашего общения я научилась понимать его не с полуслова — с полувзгляда… Моя идентификация с ходом его мыслей была тогда столь велика, что мог произойти, например, следующий курьезный случай. Когда мы жили еще в Москве, Тарковский очень не любил встречаться с журналистами, тем более с западными, опасаясь, что они напишут «что-нибудь некстати и преждевременное». Но однажды он доверился мне, попросив встретиться вместо него с итальянским журналистом из «Унита» и ответить от его имени на все интересующие вопросы. Тарковский даже не перепроверял «свои» ответы — так, очевидно, это интервью и вышло под его именем.
Но если вдруг я высказывала соображения, идущие вразрез его точке зрения, то Тарковский гневался и раздражался, как ребенок, в лучшем случае, недоумевал: «О чем ты говоришь? Я тебя не понимаю!» И подытоживал свою точку зрения своим обычным, «неотразимым» аргументом: «Это же естественно!»
Он не умел спорить, подбирая доказательства и аргументы — он просто не сомневался в своей правоте. Любое возражение, даже непонимание воспринимал болезненно, а потому сразу наступательно-агрессивно. В этом контексте вспоминается случай на пресс-конференции кинофестиваля в Роттердаме…
В тот вечер он много говорил о национальной культуре, утверждая, что «культура принципиально непереводима на другой язык». Нельзя сказать, чтобы это утверждение было самоочевидным, тем более для голландцев, гордящихся своим «мультикультурным» обществом. А потому они, действительно, с некоторым недоумением обратились к Тарковскому с вопросом, наивно рассчитывая получить от него дополнительные разъяснения: «А что же тогда такое, по-вашему, „культура“?» — «Если вы пришли сюда и даже не знаете, что такое „культура“, то я вообще не понимаю, о чем мы здесь с вами разговариваем!» — последовал раздраженный и лаконичный ответ Тарковского.
Для меня, человека хорошо его знавшего и любившего, в этой категоричности было, на самом деле, много трогательного и наивного, какого-то по-детски беспомощного. Как ни странно, но в такие минуты я ощущала себя рядом с ним «взрослым» человеком, готовым немедленно прийти ему на помощь, разразиться комментариями и пояснениями, следуя, конечно, его внутренней логике, чтобы уточнить, что же на самом деле он имел в виду. Это помогало в нашей работе над книжкой, для этого я была действительно ему нужна. Но он был капризным и своенравным «ребенком», часто недовольным, убежденным, что все и всегда делает «сам»…
Наверное, в силу все той же своей неизжитой детскости он сам, похоже, верил порой всерьез, что издательство «Искусство» собирается издать нашу рукопись. Помню, как, поторапливая меня с завершением работы, он вдруг сердился: «Ну, что? Тянем? А мне сказали в издательстве, что сейчас откроют книге „зеленую улицу“»… Я, конечно, не разубеждала его, полагая, что «блажен, кто верует», но сама не верила в то время в подобный исход дела ни одной секунды, твердо зная, что пишу рукопись «в стол» и «для истории кино»…
В наследство от сотрудничества с Козловым я получила папку с ворохом разрозненных несистематизированных записей как самого Тарковского, так и Козлова: здесь были наброски отдельных статей, записи биографического характера, часть которых я публикую в этой книге. Далее я старалась копить и множить в записях все, что я слышала от Тарковского, как в специальных разговорах со мной, так и в самых разных местах и по разным поводам. Тем более, что любое застолье Тарковский немедленно превращал в трибуну для высказывания своих соображений об искусстве, о роли художника в современном мире, о самом этом мире и месте в нем кинематографа…
